Забыв, зачем они вышли на улицу, Марфа и Палашка пустились вспоминать старое. И так выходило, что в голодные военные, да и в послевоенные годы в каждом доме на их улочке хоть один человек, да занимался запретным делом, поддерживая как-то семью. Тот ездил куда-то за солью, а вернувшись, сдавал ее местным перекупщикам; тот возил в Гомель самогонку, а из Гомеля спички, в коих тоже была великая нужда; тот промышлял швейными иголками. Более же отчаянные пробирались даже за Москву, в текстильные города Иваново, Орехово-Зуево и Егорьевск за материей. Не всем сопутствовала удача… Посадили на пять лет Елену Жужелицу, тайно продававшую на базаре печеные булочки. Посадили на десять лет за самогон Марину Будейко, причем с конфискацией ее ветхой хатенки и того немногого, что было в хатенке. Припугнули хорошенько, продержав месяц в каталажке, Митрофана Гусака, промышлявшего табачком-самосадом, после чего Митрофан резко изменился в лучшую сторону: навсегда выкинул из головы торговые операции и вдобавок к этому сам бросил курить. Чуть-чуть не попал в каталажку и Филя Огурец (для кого Филипп Демидович был Филиппом Демидовичем, а для Марфы с Палашкой он так и остался Филей). Тогда ему было лет девятнадцать, и как старший из троих детей, оставшихся без отца, он и стал кормильцем, активно включившись в запретную куплю-продажу. Ездил и за солью, и за спичками, и за бязью, волок на себе столько, сколько выдерживали молодые плечи. Милиция заприметила его и решила взять. Но нашлась чуткая душа — шепнула Филиной матери, теперь уже покойнице, и Филя успел дать тягу. За ним пришли, а его нет, и нет в доме материи, ночью привезенной. Только лет через пять показался Филя в родном доме, когда уже в юридическом институте учился.
Вот так, вспоминая о давнем, Марфа с Палашкой и не заметили, как на улочке, со стороны двух усохших липок-саженцев, появилась Груня Серобаба, имевшая прямое причастие к свадебным событиям, поскольку выдавала замуж свою единственную дочь Сашу.
Высокая и худущая, повязанная по-монашески темным платком, Груня Серобаба приближалась к ним, сгибаясь под тяжестью двух полнехоньких ведер с помоями для кабанов. Что ни лето, Груня подряжалась посудомойкой в пионерлагерь и все три смены исправно таскала для своего свинства помои и убивалась на этих помоях, так как пионеры отдыхали в Сосновой роще, а это значит — три километра от города пешим ходом.
— Вечер добрый, — тихим голосом сказала Груня, поравнявшись со скамьей. И сказала так потому, что, пока Палашка с Марфой предавались воспоминаниям, наступил шестой час, что вполне соответствовало началу вечера.
От этого неожиданного, хотя и тихого голоса Марфа с Палашкой вздрогнули, и когда ответили на приветствие, Груня уже прошагала мимо, держа, как солдат, по швам длинные худые руки с резко выпученными жилами.
— О-хо-хо, до чего ж ее жадность сгубила! — сказала Марфа негромко, чтоб, не дай бог, не услышала удалявшаяся Груня. — Вся счернела от этой жадности. Ни рожи, ни кожи. — И Марфа осуждающе пошевелила чертячьими бровями.
— Не от жадности счернела, а з-за Гната, — возразила ей Палашка. — Не приведи бог такого мужика. Сорок пять годов, а он, знай, в гречку скачет. Сколько она тех окон его полюбовницам побила — все депо застеклить можно, а чего достигла? Чула, он теперь новую полюбовницу завел. Тьфу, кобель нечесаный! Лучше, как я, одной вековать, чем за таким мучиться. Его ж хоть на цепок бери!
— От хорошей женки не скачут, а от такого жадня не вдивительно, — сказала Марфа. — Все ей мало, все ей мало. Потому и Сашку скорей замуж гонит. А девочка хорошая, ей бы погулять да на танцы побегать. Так у Груньки побегаешь! Сама ж и выбрала ей этого байбака.
— Почему, а мне Гриша нравится, — сказала Палашка. — Он с лица не поганый.
— Да в голове дырка, — немедленно уточнила Марфа. — Три лета в институт поступает — и чистый провал. Тем и не поганый, что один сын у батьки с маткой. А у тех дом не поганый да сад вон какой здоровенный. Как же Грунька пропустит? Ты со мной не спорь, я ее наскрозь вижу.
— Зачем мне спорить? Я Гришу видала, он хлопчик не хуже Саши. Она беленькая, он потемней, чем не пара?
На этом месте спор их относительно достоинств и недостатков Гриши Кривошея неожиданно прервался, и Марфа с Палашкой недоуменно уставились на густую плакучую иву, росшую в десяти шагах от них. В гущине ивы, ронявшей до земли зеленые плети, пряталась невидимая глазу скамеечка, и оттуда, из гущины, послышались странные звуки: сперва неясное мычание, потом — что-то вроде бормотанья, потом длинный зевок, опять бормотанье и, наконец, — нормальное человечье покашливание. После этого плети ивы раздвинулись, как занавес на сцене, и из зеленого шатра на свет божий вместо шемаханской царицы явился заспанный и помятый Вася Хомут. Он зажмурился от солнца, тряхнул головой, хмыкнул, гмыкнул и открыл глаза. И увидев Марфу с Палашкой, тотчас же направился к ним, сипло и пьяненько говоря:
— Марфа, мамочка, солнышко мое! Палашка, детка моя, радость дорогая! Не обижайтесь на меня. Ну, выпил я, ну, допустим. Ну, поспал чуток на лавочке, а теперь домой иду. Палашка, золотце мое, мамочка драгоценная! Марфа, детка моя, я человек смирный. Я простой строитель, а сегодня получка. И я домой пойду.
— Иди, Вася, иди домой, — ласково сказала ему Марфа — Вася действительно был человек смирный и его все любили.
— Иди, Васенька, доспи дома. Скоро Валя с работы придет, — столь же ласково сказала ему и Палашка.
Но Вася и не думал уходить. Он уже сел на травку подле скамьи, извлек из кармана рабочей спецовки кисет с махоркой (папиросы он считал дамским куревом) и, скручивая прыгавшими пальцами цигарку, стал говорить то самое, что Марфа с Палашкой давным-давно знали наизусть.
— Валечка, солнышко, детка моя родная, горе мое, красавица моя светлая! — адресовался он к отсутствующей жене. — Любовь моя, счастье драгоценное! Марфа, жизнь моя, я всю войну прошел, три раза из плена удирал, два раза меня ловили, а на третий — дудки! Я в Берлине был, сто красавиц видел, а лучше моей Вали нет. Палашка, ягодка, вы ж знаете: если моя Валя кофточку наденет и губки подкрасит, вы ж знаете — никакая мировая артистка ей в подметки не годится. Я не вру. Слово простого строителя…
— Иди домой, Васенька, — просила его Марфа.
— Иди, Вася, проспись. Валя придет, зачем тебе ее расстраивать? — вторила ей Палашка.
— Я сейчас! — отвечал Вася Хомут. — Я докурю и пойду. Слово простого строителя. Я никуда от Валечки не денусь. Я выпью, а разум не теряю. Мне, главное, на свою улицу попасть, а тут я дома. Палашка, рыбка моя, я правду говорю? И не волнуйтесь: обещал вам крышу починить — починю. Слово простого строителя. У меня во руки какие! — Вася растопырил кисти рук, в ссадинах и с черным ногтями. — Думаете, такое всякому-каждому дадут? — Вася дергал себя за лацкан рабочей куртки, украшенной двумя яркими значками, издали похожими на ордена, — «Отличный строитель» и «Победитель соцсоревнования».
Вася не врал: он работал в стройконторе и был мастером на все руки — крыл крыши, ставил заборы, ворота, калитки, сараи и погреба. Жители улочки в случае нужды обращались только к нему. Он не отказывал, делал на совесть, и за это его любили.
— Пускай, пускай, я не спешу. Когда сможешь, тогда сделаешь, — отвечала ему Палашка, зная, что Вася Хомут не подведет и что зимовать с прохудившейся крышей она не будет. И снова сказала ему: — Иди домой, Вася, иди голубок. Может, отвести тебя?
— Мамочка моя, Палашечка моя, детка родная, зачем меня вести? Я в полном здравии. Я сам дойду, уже подымаюсь, — говорил Вася, трудно поднимаясь с земли.
И когда поднялся, увидел двух парней в белых рубашках, с чемоданами в руках, шедших со стороны лужи.
— А вот и гости к кому-то прибыли! Как раз ленинградский поезд прошел! — сообщил он с такой радостью, точно ждал этих самых гостей.
Марфа с Палашкой вытянули навстречу подходившим свои острые, удивительно похожие носы, измазанные сажей и мелом. Вася перестал улыбаться и сосредоточенно сморщился, пытаясь, видимо, определить, к кому же припожаловали гости.
Парни подходили ближе — оба высокие и плечистые, по-летнему загорелые. Они не были знакомы ни Марфе, ни Палашке, ни Васе Хомуту, и потому им было непонятно, зачем эти незнакомцы забрели на их улочку, да еще со стороны лужи? И почему вертят влево-вправо головами, разглядывая дома?
Парни приближались, приближались, подошли к скамье, и один из них вдруг остановился, весело приподнял брови, поглядев на измазанную сажей Марфу и выпачканную мелом Палашку, улыбнулся белыми зубами, поставил к ногам чемодан и сказал:
— Здравствуйте, тетя Марфа и тетя Пелагея. Здравствуйте, дядя Вася. Узнаете меня?
— Ой, что-то не вгадаю. А чей же ты? — удивленно шевельнула чертячьими рогами Марфа, привставая со скамьи.
