Исана также не покидало ощущение распада, ощущение того, что умерла душа и он распадается на части и может, как кассету, отделить сознание от своего больного тела. Он чувствовал себя неприкрытым, обнаженным, не защищенным от ударов внешнего мира. Может быть, в атомный век по закону парадокса и появляются такие люди, у которых совсем нет кожного покрова, как Дзин, каким стал Исана. И если общество живет по законам насилия или права сильного, такие люди обречены на вымирание. Однако при виде незащищенности в людях, должно быть, срабатывает инстинкт защиты детеныша, защиты слабого, который не может сам за себя постоять, и даже в очерствевших или ожесточившихся душах вдруг пробуждается сострадание, неосознанное, щемящее чувство стыда и готовности прийти на помощь. То чувство, которое охватывало самого Исана при виде набухающих почек: «Пока почки были заключены в твердые серовато-коричневые панцири, он чувствовал себя в безопасности, будто и сам, как веретенообразная зимняя почка, прикрыт таким панцирем. Но когда из панциря начинало пробиваться нечто удивительно беспомощное — мягкие зеленоватые листочки, — он дрожал от неизъяснимого страха. Страха за сотни миллионов почек, которые попадали в поле его зрения. Разве не рушился мир, когда неумолимо жестокие птичьи стаи начинали клевать мягкие, соблазнительные почки?» Незащищенность Дзина, покорившая подростков, потрясла и японского читателя.
«Тонкий, но отчетливый голос Дзина, — делится своим впечатлением японский писатель Такэда Тайдзюн, — звучит как призыв не принимать участия в организациях, угрожающих природе. В предчувствии катастрофы, которая нависла над миром, он взывает к нам, чтобы мы отказались от своей гордыни. Человек, помни о смерти! Далекие голоса давно ушедших таинственным образом сливаются с невинным голосом ребенка» [5].
В свое время Исана имел панцирь, он был тогда честолюбивым секретарем известного в высших сферах политика. Но после того страшного случая, когда он соучаствовал в убийстве невинного ребенка, переродился. Лишившись панциря, он пытался создать искусственное укрытие в виде железобетонного убежища, но не смог избавиться от чувства непоправимой вины, которую можно искупить только смертью.
Однако, лишившись панциря, он смог услышать голоса деревьев и китов, узнать истинную жизнь мира, понять свое назначение. Он не надеется на прощение, ибо был одним из тех, кто причастен к злу, внес свою лепту в разрушение нравственной основы, на которой держится мир. Он живет лишь ради осуществления своей идеи. Не потому ли так привязались к нему подростки? Они понимают его мысли и чаяния, принимают на борт своего вымышленного корабля. И он не покидает их в отчаянную минуту, приносит, себя в жертву, чтобы та идея, которая была для него дороже жизни, вошла в них и изменила их.
Но почему им овладела именно эта идея — пробуждать любовь к деревьям и китам? Исана называет деревья лучшими обитателями земли, не способными передвигаться, а китов — лучшими обитателями морей, не способными жить на суше. Он провозглашает себя поверенным деревьев и китов, потому что живет на земле вместо китов и способен передвигаться по земле вместо деревьев. «Киты — самые крупные, самые прекрасные из всех млекопитающих». Он пришел, чтобы спасти их от уничтожения: «день гибели последнего кита окажется также и днем гибели последнего млекопитающего, именуемого человеком».
В беседе с критиком Ватанабэ [6] писатель говорит о том, что заставило его взяться за эту тему. Дело не в том, что уничтожаются именно киты и деревья. Дело в том, что общество считает это нормальным — уничтожать то, что принадлежит природе, уничтожать что-либо в принципе, — привыкает и перестает замечать, что совершает недозволенное. Это развращает человеческое сознание, приучает к мысли о безнаказанности зла. Отношение к деревьям и китам помогает понять, что сделалось с людьми.
Общество, которое не видит в этом криминала, — больное общество, хочет сказать писатель, и нужно задуматься над этим, пока не поздно. Самый страшный грех — неощущение греха. Наверно, в такие моменты кончались цивилизации, когда люди не ведали, что творили, переставали замечать, что совершают недопустимое, неприличествующее человеку, Люди так привыкли вонзать топор в дерево, что не слышат его стонов, Но это не значит, что так и надо. Люди живут по правилам, но кто придумал эти правила? Они их придумали для собственного удобства. Писатель буквально бьет в набат, предостерегая об угрозе.
Насколько же должна опостылеть жизнь в обществе, чтобы предпочесть ей жизнь в убежище! Насколько же должна обесцениться жизнь, если ей предпочитают смерть, воспринимая ее как избавление! Ведь и подростки стали на путь преступления из чистой ненависти к обществу. А почему? Не потому ли, что оно, это общество, ее заслуживает? Если общество выродилось, вывернулось наизнанку, если правила, которые придумало для собственного удобства, выдает за вечные истины, если оно обездушено, формализовалось до такой степени, что перестало ощущать собственный распад, то почему оно не должно внушать ненависть?
Этот процесс начался не сегодня. Более ста лет назад Томас Карлейль сокрушался: «Нет человеческого деяния более безнравственного, чем этот формализм… Он парализует; моральную жизнь духа в самой сокровенной глубине ее… Люди перестают быть искренними людьми». Япония, приобщившаяся к буржуазной цивилизации, пережила это в полной мере. Формализм пронизывает всю жизнь, все поры общества, становится нормой. Человек оказывается средством, потому что целью становится нажива, прибыль. Одетые в панцирь, переставший ощущать токи земли, могут быть преуспевающими бизнесменами, но они не способны ощутить действительные потребности общества и успешно выполняют то антидело, которое приближает конец.
Можно убивать не только китов, можно убивать время, когда к делу относятся формально. Время страдает из-за того, что люди придумали фиктивные дела. Убивают слова, когда к ним относятся формально, происходит уничтожение слов. Древние японцы верили, что и слова имеют душу — котодама. Убитое слово, трупы вместо живых слов, засоряют воздух, заслоняют свет, мешают людям ориентироваться, разобраться, что же происходит на самом деле, Потому и потянулись подростки к Исана, что он знал живое слово, не мог губить деревья и убивать слова. Он стал таким, когда утратил панцирь. Когда утратил панцирь, к нему вернулось Слово. Подростки верили: только Исана сможет рассказать про них правду, чтобы не погибла их идея, даже если сами они погибнут. Они так и назвали его — «специалист по словам». Но и он ушел с ощущением невыполненного долга: «…слово мое не вошло в вас». Потому, что он сам «не в состоянии объяснить смысл слов… песню китов и позволил ей безвозвратно утонуть в потоке времени». Но как он мог человеческим языком объяснить необъяснимое!
И подростки в свой последний час, понимая безвыходность положения, все же смеялись над стереотипами формальных увещеваний полиции: ей легче было перестрелять этих жаждущих живого слова подростков.
Можно убивать мысль, убивать порыв, убивать чувство, убивать атмосферу — реки, леса, водоемы — все то, без чего нет жизни. Правила игры допускают уничтожение; так нужно сегодня. Но нельзя убивать безнаказанно; рано или поздно за это приходится расплачиваться. Зло порождает и умножает зло. Не отсюда ли инстинктивная ненависть подростков к узаконенному порядку?
Подростки так неистово ненавидят общество, что готовы призвать на его голову Великое землетрясение. Не все знают, что в 1923 г. большая часть Токио была разрушена землетрясением, которое привело японцев к сильнейшему психологическому шоку. Может быть, потому, что они издавна привыкли относиться к стихийным бедствиям как к небесной каре за дела человеческие. Их ужаснула всколыхнувшаяся земля, оставившая под обломками тысячи трупов. Они восприняли землетрясение как знамение. Акутагава Рюноскэ с горечью писал в те дни: «Если даже Токио и восстановится после катастрофы, долгое время будет он представлять собой убийственное зрелище. Поэтому мы, писатели, вряд ли сможем теперь интересоваться внешним миром, как было до сих пор. Начнем что-то искать в самих себе».
Для одних это было предзнаменованием еще большей кары, для других — из породы дельцов и политиков — сигналом к действию. «По велению Неба» они расправились с теми, кто мешал им делать игру. И подростки помнят об этом мрачном периоде японской история и говорят о грядущем землетрясении, как Великом возмездии, понимая, что в тот день им предстоит покинуть Японию, потому что начнется расправа со всеми несогласными, и с ними тоже.
Главное, за что подростки ненавидят взрослых, — бездуховность. Дети инстинктивно мстят за прерванную традицию нравственности, без которой немыслимо человеческое существование. Им смешны материальные блага, поработившие взрослых, они их ни во что не ставят, они против них взбунтовались, им доставляет удовольствие их разрушать. Подростки ненавидят невидимый панцирь, в который замурован человек. Потому и машины ненавидят — тот же панцирь, отгораживающий от мира. Владельцев машин они называют рабами. Это расположило к ним Исана. Он «увидел холодное… презрение к машине, именуемой автомобилем. Это его глубоко потрясло и в то же время обрадовало. Такое явное презрение подростков к автомобилю как вещи, ничего не стоящей, произвело на него особенное впечатление. У самого Исана в молодости не было другого объекта презрения или уважения, кроме человека».
