— Что-то не пойму, на что ты жалуешься, — сказал Ержан. — Выходит, недоволен тем, что работал хорошо и авторитет себе заработал?
— Нет, так оно не выходит, товарищ командир. Не то плохо, что честно работал, а то, что думал: «Нет во всей области другого такого орла, как тракторист Какибай!» И только летом раскрылись мои глаза. — Какибай неловко и натянуто рассмеялся. — Весеннюю вспашку выполнил на два дня позднее срока. До этого я слышал, что некоторые бригадиры перегнали меня. Стыдно мне было, понимаете — честь задели. Да что поделаешь! Прибыл в район на предмет надлежащей взбучки и... оказался в числе передовиков. Думал я, думал и, наконец, решил, что тут какая-то путаница. Пошел к директору и откровенно говорю, что на этот раз ударник я липовый. Ждал, что он рассердится, а он смотрит на меня и говорит: «Один год ничего не значит, оставайся на том месте, к которому привык». — «Что вы, — говорю, — сильно нехорошо». А он: «Ты в районе один из тех, которыми мы козыряем. Позориться тебе не след. Если ты хочешь понять меня правильно, то это политика». Хотел я крикнуть: «Такую вашу политику знаете куда?»... Но...
И Какибай безнадежно махнул рукой.
— Ну, а что дальше? — нетерпеливо спросил Ержан.
— Смолчал. Вот что дальше. Смолчал и остался в числе передовиков. Но прежнего духа во мне теперь не было. Нет, товарищ командир, я стал замечать все, что творилось вокруг меня. Как говорится, слепой за что ухватился, за то и держится. Вот так и слепые мои руководители держались за меня до той поры, пока я не сдал и другие меня не обошли, — медленно, да уверенно. Вот так я и прозрел.
Некоторое время Какибай щелкал пальцами по доске.
— С тех пор запала мне в сердце тайная думка, подтачивала она меня и лишала сна. Только сейчас я впервые заговорил об этом. Даже своей Марияш не рассказывал...
Уже сгустились сумерки. Бойцы стали зажигать свечи. Ержан и Какибай, подставляя грудь вечернему ветру, смотрели в степь, постепенно погружавшуюся в темноту, на пучки огней, видневшиеся вдалеке, на неясные силуэты гор. Какибай, испытывая неловкость оттого, что Ержан молчит, протянул: «Да-а», — и пошел на свое место.
«Почему он мучается?» — подумал Ержан. Ведь ничего нечестного не сделал. Заставили. «И даже Марияш не рассказал...» Ержан хорошо помнил Марияш. Она два раза приходила к Какибаю на свидание. Смуглая, круглолицая, миловидная и очень застенчивая. Когда солдаты стали беззлобно подтрунивать над ней, покраснела и отвернулась. А сегодня, на станции, Ержан видел Марияш в объятьях Какибая. Уткнувшись лицом в грудь мужу, она плакала навзрыд и не могла унять слез.
Растерявшийся Какибай конфузился, дрожащим голосом утешал жену: «Перестань, Марияш. Да перестань, будет же. Постыдись людей». И старался заслонить ее от взгляда посторонних. «Даже Марияш не рассказал!..»
Поезд остановился на разъезде. Добрушин, прошмыгнув под рукой Ержана, спрыгнул на землю.
— Куда идешь? Ведь неизвестно, сколько времени простоим здесь! — закричал Ержан.
Добрушин, не слушая, прокричал: «Сейчас вернусь!» — и бросился бежать. Ержан вскипел и крикнул еще раз, но Добрушин был уже далеко и не мог его слышать. В бледном свете редких станционных фонарей мелькнула его бегущая фигура и скрылась. Ержан от злости прикусил губу.
Когда поезд тронулся, показался запыхавшийся Добрушин, он едва успел вскочить в вагон. Ержан, не помня себя от гнева, набросился на него:
— Почему уходишь без разрешения? Кто тебе позволил? Отвечай!
Добрушин стоял, вытянувшись в струнку. Но по всему было видно, гнев Ержана не особенно его встревожил — что-то другое заботило его.
— Товарищ лейтенант, — наконец проговорил он с таким выражением, будто хотел сказать: «Да не о том ты речь ведешь!» — Шожебаева нигде нет. Искал по всем вагонам — не нашел.
— Что такое?
Слова Добрушина оглушили Ержана. Как это могло случиться: после посадки он забыл проверить людей! Ходил вдоль вагона, щеголяя выправкой, и забыл проверить...
А командир отделения куда глядел? Командир отделения отвечает за своих бойцов. Вся беда в Добрушине. Если бы можно было на него положиться...
Задохнувшись, Ержан некоторое время глядел на Добрушина. Потом с новой яростью набросился на него:
— А ты что делал? Чем был занят, что за десятью бойцами не мог уследить? Почему до сих пор не докладывал?
— Да я давно заметил. Только думал, что он, может, в другой вагон попал. Поэтому до времени и не беспокоил вас, товарищ лейтенант.
Добрушин словно не замечал гнева своего командира. Держался почтительно и по форме, но глаза его смотрели куда-то мимо Ержана, и он не столько слушал лейтенанта, сколько был занят собственными соображениями. Парень себе на уме, верткий и какой-то неверный. Ержан его недолюбливал. Конечно, как командир, он требовал безоговорочного подчинения, и Добрушин выполнял его приказы. Но было в их отношениях что-то неискреннее и неуважительное, чего Ержан не мог сломить. Ержан был уверен, что Добрушин и в грош его но ставит. Обычное: «Есть, товарищ лейтенант!» — в устах Добрушина звучало, как «Ладно уж тебе, не разоряйся попусту!»
Сейчас он всем видом своим говорил: «Кричи, кричи, а что толку? Криком дела не поправишь. Отвечать-то придется тебе».
— Я отдам тебя под суд! — пригрозил Ержан.
— Что ж, товарищ лейтенант, есть у вас такие права. Отдавайте.
Ержан почувствовал, что хватил через край. Он молча повернулся и отошел в сторону. Опять Добрушин одержал верх. Но что сейчас об этом думать! Придется отвечать за Шожебаева — вот о чем нужно думать. Ержану было скверно, так скверно, словно он хлебнул отравы. Что предпринять?
Шожебаеву было лет под сорок, и, кажется, он малограмотный. До армии работал чабаном. Военная премудрость давалась ему с великим трудом. Черт его знает, почему он отстал от эшелона! На вид степенный, скромный, но, как говорится, в тихом омуте черти водятся. Пойди разберись, что у него в душе.
— Как нам грузиться, гляжу: Балкия потянула его за собой, — сказал Картбай из глубины вагона. — Никак они не могли расстаться, голуби. Замешкался он с ней, вот и отстал.
В самом деле! Теперь Ержан вспомнил: незадолго до отправления Кожек, переваливаясь с ноги на ногу, подошел к жене Какибая, плачущей на плече мужа, и стал утешать ее своим умильным голосом: «Не плачь, сноха, утешься. Чем слезы лить, думай лучше о том дне, когда он вернется здоровый и невредимый». И в это время из толпы выбежала крупная, намного выше Кожека, широколицая смуглая женщина и бросилась к нему с воплем: «Вот ты где, батюшка мой!» — «Это ты, Балкияш! Ойпырмай! Наконец-то добралась», — так и встрепенулся Кожек, погладил жену по плечу и схватил ее за руки. Он топтался на месте, не зная, что делать дальше, лицо его сияло от счастья. И вдруг слезы хлынули из его глаз.
Жена сказала строгим голосом: «Ойбай-ау, где же это видано? Сначала поздоровайся!»
Рядом с ней стоял какой-то человек с редкой острой бородкой, в широком тымаке. Ержан отвернулся и отошел. Видно, в это именно время расстроенная супруга и потащила мужа за собой.
Обстоятельства прояснились, но от этого не стало легче. Черная ночь. Голоса в вагоне замолкли. Только Ержану не спится. Великолепие степной ночи потускнело для него.
Вдали густым созвездием сверкают огни. Там живут незнакомые ему люди. Они живут в теплых домах и не знают, что он, Ержан, едет на войну и у него свои заботы.
Двухосный вагон. Посредине стол, сооруженный из ящиков и досок. Чья-то заботливая рука покрыла его плащ-палаткой и поверх расстелила синюю плотную бумагу. Посмотреть со стороны — настоящий стол фабричной поделки. Вдоль стен в один ряд вытянулись нары, над ними висят шинели с узкими талиями, фуражки, полевые кожаные сумки, у стен — рации. В вагоне просторно. Едут командиры. На столе горят три свечи. За столом трое.
С едой давно покончено, об этом свидетельствуют пустые тарелки и опорожненная бутылка с длинным горлышком. На самом краю ящика, словно он присел на минутку, неловко сидит мускулистый широкоплечий капитан Мурат Арыстанов, командир батальона. Смотрит исподлобья. Это значит, что он намерен возражать собеседникам.
Рядом с ним — майор Купцианов, начальник штаба полка. Он приятен на вид, даже красив, черты лица тонкие, а каштановые волосы нежны и легки, как у женщины. В том, как он бросил руку на стол, как, отдыхая, свободно опустил плечи и откинулся на спинку стула, в том, как улыбается одними уголками губ, еле заметно и насмешливо, и как, приподняв подбородок, глядит на человека сверху вниз, — во всем этом чувствуются хорошо усвоенные манеры. Когда слышишь его мягкий вкрадчивый голос и видишь, как легко он движется и непринужденно, элегантно носит строгую военную форму, то невольно кажешься себе неловким, неуклюжим. От Купцианова пахнет одеколоном — тоже очень тонко.
У края стола, напротив Мурата, сидит старший лейтенант. У этого маленькие глазки, блестящие, как бусинки, и продолговатое пепельно-серое лицо. Он уже начинает полнеть. Это шестой помощник Купцианова, говоря военным языком, ПНШ-6, Уали Молдабаев. Начальник штаба перед отправкой полка не слишком обременял себя. Как старший командир, он вовремя и педантично отдавал приказания, наблюдал за исполнением их со стороны, не вмешиваясь в мелочные заботы. Во время посадки он держался вместе с руководителями местной власти, прибывшими на проводы частей. Родных и знакомых Купцианова на вокзале не было.
