В трюме между тем началось утреннее движение: кашель, приглушенные разговоры, шорох одежды. А пароход то и дело содрогался всем корпусом, когда на него обрушивалась очередная волна, начинал медленно подниматься, но, только поднявшись, снова валился вниз, и снова слышался тяжкий гул падавшей на него воды.
«Вдруг не доедем!» — подумала Ольга, прислушиваясь к стонам соседок по нарам.
Ей стало зябко, тоскливо. Она быстро оделась и через несколько минут уже поднималась по ступеням, уходившим из-под ног. Наверх! На палубу!
Море, взлохмаченное белыми космами, буйствовало…
«Вот она, свободная стихия»! — Ольга ухватилась за натянутый канат и уже со страхом посмотрела на волны, на рваные облака, быстро мчавшиеся, казалось, над самыми трубами парохода.
Вид мокрых лошадей, стоявших рядами в открытых стойлах, и мокрых брезентов на грузах, привязанных канатами, тоже не радовал: волны все время захлестывали через борт. А моряки вели себя спокойно; один из них, проходя мимо, даже насвистывал, значит, им, бывалым, такая буря не казалась опасной. Ольга ободрилась и начала пробираться к верхней палубе. Ветер бил в лицо, бесновался вокруг, но она, задыхаясь и сжав губы, упрямо продвигалась вперед.
— Держитесь крепче, а то вас сбросит в море! Постойте, я помогу вам! — послышался сверху знакомый голос, когда она взялась за поручни лестницы.
Ольга подняла голову и увидела Таврова.
— Ничего, я сама. Не может быть, чтобы меня унесло, будто пушинку.
— Вы не играете в шахматы? — неожиданно спросил ее Тавров после завтрака.
— Что за игра в такую качку? — сказала Ольга, глядя, как болталась вода в графине, укрепленном в специальном гнездышке.
— Здесь есть морские шахматы, они вставляются в доску.
Первую партию Тавров играл рассеянно и проиграл. Это заставило его сосредоточиться по-настоящему, но он снова потерпел поражение.
— Кто научил вас так сражаться? — спросил он удивленно.
— Мой муж, — с гордостью ответила Ольга. — Он говорил, что вдуматься в ход болезни, разгадать ее и верно решить задачу, в серьезном случае, конечно, не менее сложно, чем выиграть партию у хорошего шахматиста. Меня это заинтересовало. У меня нет склонности к хирургии и медицине вообще: боюсь крови, но, чтобы представить сложность задачи хирурга, выучилась играть в шахматы.
3
— Значит, ваш муж хирург, — задумчиво сказал Тавров, когда они через два дня снова сидели на палубе. — Мне помнится, я слышал о нем… Хирург Аржанов… Да, да, помню! Хирургия — наиболее действенная область медицины. Тому, кто пришел туда по призванию, многое доступно.
— Вы считаете, что к каждому труду должно быть призвание?
Тавров засмеялся:
— А как же? Вы почему ушли из машиностроительного института? Скучно показалось? Предмет сухой? Скажите-ка это инженеру-машиностроителю! Да еще влюбленному в свое дело… Выучиться, конечно, всему можно, но если кажется неинтересно, то лучше не надо. Можно обмануть кого угодно, даже самого себя, а работу не обманешь: ведь тут выбор не на час, не на день, а на всю жизнь. Так же, как любовь! Нет, даже значительнее любви: мало сильных людей пожертвовало собою ради нее, а ради избранного труда сгорали лучшие человеческие жизни. Ну зачем вас потащило на машиностроительный? — дружески-бесцеремонно спросил он.
Ольга хотела обидеться, но только искоса посмотрела на него:
— Надо же было определиться куда-нибудь… Окончила девятилетку и пошла в институт.
— И даже не представили, что такое машиностроение? На заводе не побывали? С народом, выпускающим машины, не поговорили?
Ольга молча кивнула головой.
— Тогда понятно! Конечно, скучно заниматься высшей математикой, формулами да уравнениями — и не видеть за ними машины, которая, как радость, как хорошая новая песня, входит в жизнь народа. Создавая машину, вы строите социализм, а не просто «определяетесь куда-нибудь».
— Вы злой, оказывается!
— Почему же злой? Я ведь не к выражению придираюсь. Ну, хорошо, один раз по молодости ошиблись… Не продумали, не взвесили. А зачем вам бухгалтерские курсы понадобились? Чем они интереснее? Так ведь можно десять учебных заведений окончить, а толку? — Тавров взглянул в лицо расстроенной Ольги и продолжал с подкупающей сердечностью: — Я мог бы польстить вам: вот, мол, какая вы незаурядная женщина, поэтому, дескать, не удовлетворяет вас казенный метод преподавания. И сколько тут можно бы накрутить — голова вскружилась бы! Но я вижу — человек вы сильный, острый! Взять хотя бы то, как в шахматы играете. А раз вы сильная, с вами и говорить надо открыто. Шутка ли. — сменить два института!
— Если говорить открыто, то я из машиностроительного ушла по семейным обстоятельствам, — неожиданно сказала Ольга. — А насчет сухости предмета… — Она помолчала, насупясь. — Насчет того, что скучно, это я потом уже придумала. Может быть, для собственного утешения, — добавила она с вызовом. — А сами-то вы довольны вашей работой?
— Очень. Не собой, конечно, доволен, а специальностью. Я обогатитель-металлург. Окончил Московский институт цветных металлов. Знаете, у Калужской площади?.. — На минуту Тавров задумался, вспоминая. — Очень люблю Москву, свой институт до сих пор люблю. И считаю, что не детство, а студенческие годы — лучшее время в жизни человека, которому посчастливилось учиться. Работу свою я ни на какую другую не поменяю, хотя, может быть, у меня нет к ней того призвания, какое бывает у людей талантливых. Я ведь говорил вам, что еду на Чажму второй раз. Работал на Холодникане. Потом меня отозвали в главк, пробыл там около года, а теперь отпросился обратно на производство.
— А говорите: люблю Москву! — все еще хмурясь, сказала Ольга.
— Любить ее я всегда и везде буду. Работа моя настоящая там, где золото, значит, Урал, Сибирь. Но Север имеет еще одну особенность: его не забудешь, он зовет к себе.
— Может быть, она зовет? — неосторожно пошутила Ольга.
Тавров вспыхнул, но сказал серьезно:
— У меня там никого нет. И… вообще нет.
Они разговаривали, сидя на бревнах, крепко привязанных к палубе. Выше и ниже их, словно в деревне, сидели, греясь на солнышке, люди. Погода установилась, и народ сразу ободрился, повеселел. От нечего делать играли в подкидного, в «шестьдесят шесть», тут же пристроился хор — первая проба голосов, — кто-то за стойлами пиликал свое на гармошке. Лошади — пегие, буланые, вороные, стоявшие в ряд у кормушек, тоже напоминали о деревне. А за кормой блистала на просторе присмиревшая морская волна. Белые чайки мелькали вдали, и паруса белели, как чайки; где-то рядом лежали неведомые острова.
— Простите, а вы… туда, на Чажму, охотно едете? — после небольшого молчания спросил Тавров.
— Да, конечно! — просияв, ответила она. — Но меня зовет туда не Север, а близкий человек. Если Север таков, как вы говорите, то мне он покажется еще прекраснее. — Ольга с улыбкой всмотрелась в подвижную линию горизонта. Небо ли поднималось и опускалось там, море ли? Они точно дышали, и в ритм этому дыханию плавно и медленно раскачивался пароход.
— Мне чаще приходилось бывать на юге, — заговорила снова Ольга. — Меня с детства баловали, я росла самой младшей в семье, поэтому во время летних каникул сестры создавали мне все возможности для отдыха. Родственников у нас много, народ обеспеченный, и я нигде никому не мешала. — Ольга рассмеялась приглушенным, но приятным смехом. — Хорошо еще, что я не стала неженкой, но условия вырасти Обломовым у меня имелись.
«Вы им и выросли», — чуть не сказал Тавров, глядя на нее и представляя себе, как ее баловали. «Может быть, поэтому и не привыкла доводить начатое до конца», — подумал он.
Ольга была красива, но ему казалось, что не это привлекало его, а свойственное ей обаяние доброты сердечной и смелой доверчивости человека, не привыкшего кривить душой. Он чувствовал себя при встречах с этой женщиной так, точно они дружили уже давно. Ему нравилось быть рядом с нею, всегда веселой и приветливо-общительной среди людей, нравилась ее своеобразная манера определять характер попутчика, поразившего чем-нибудь ее воображение.
— Вот бухгалтер, едет из отпуска. Наверно, скупой и ворчун страшный! — говорила она, наблюдая за приземистым лысым старичком в поношенном, но чистеньком костюме с пестрым галстуком над вырезом жилетки, восседавшим в группе, где играли в преферанс.
— Может быть, снабженец, — возражал Тавров.
— Нет, те благодушнее, и цвет лица у них свежее.
— Как же вы не побоялись испортить себе в будущем цвет лица, поступая на бухгалтерские курсы? — с добродушной язвительностью напомнил Тавров.
— Интересно, кто он? — спрашивала Ольга, глядя на курносого бронзово-загорелого парня. — Смотрите, сколько в нем сдержанной силы и уверенности в себе, а глаза, прищуренные, окруженные ранними морщинками… Так бывает только у людей, привыкших к открытым просторам.
