глядя в черную темноту. — Помоги мне, пусть мама поймет, что он хороший, что не могу я без него… Я буду добрая, очень добрая и ласковая с ней, ведь я и раньше никогда не говорила ей плохого слова. Помоги мне, господи, помоги-и…»
Они всегда переплетаются в душе Любаши: мама и бог. Сколько помнит себя Любаша, безотчетный трепетный страх перед таинственным, грозным существом, которому известен малейший человеческий помысел, входил в ее сознание через окрики и наставления мамы. Проницательность Устиньи Семеновны, часто верно уличающей дочь в каком-либо проступке и призывающей при этом в свидетели бога, с годами незаметно укрепила беспокойную веру в то, что господу и действительно все известно. Иначе, как могла знать мама о том, чего никто не видел?
Веру во всемогущество господа укрепило и то благоговейное отношение к богу, которое встречало и окружало Любашу в церкви среди взрослых, умудренных жизнью людей. Она полностью доверилась их опыту.
Нет, не случайно просила сейчас Любаша могущественного заступника. Сердцем верила — он слышит ее мольбу, он видит, как она мучается.
В мысли снова врывается неотступное: одна неделя, а потом… Вот Андрей идет по улице с чемоданом, оглядывается, и в глазах его видит упрек и печаль… Нет, нет, он не уйдет, она расскажет все матери… А разве захочет тогда мама выгнать его?
И сразу приходит успокоение. Нет, это даже не успокоение, а обрывочные грезы о недалеком и счастливом будущем, которое придет сразу же после свадьбы.
После свадьбы… Да, да, и Андрей так хочет, чтобы все это пришло к ним быстрее… Разве они хуже других людей?
Неожиданно от голбца, на котором спит мать, слышится не то вздох, не то стон. Любаша приподнимается на локте и долго смотрит туда. Все тихо. Наверное, матери во сне привиделось что-то плохое.
И грезы исчезают. Любаша откидывается на подушку, вдруг подумав, что все может быть не так, как ей мечтается. Ведь еще ничего не решено, а через неделю Андрею надо уходить, мать слов на ветер бросать не любит. А там придет Григорий со своими свинцовыми кулаками и… Как сказать им, что она уже стала женой Андрея? А надо, надо сказать, иначе…
Но перед глазами всплывает искаженное усмешкой лицо матери, и Любаша до боли закусывает губу.
«Ни девка, ни баба, а — потаскуха!» Эти слова матери уже звучат в ушах Любаши.
«Пусть! Пусть! — запальчиво возражает она. — Я люблю его, люблю, люблю! И он меня любит, ясно? Нам жить, а не вам…»
Храбрости хватает ненадолго. Недобро мерцающие глаза матери неотступно смотрят в лицо дочери, и Любаша натягивает одеяло на голову. Но теперь в уши бьются резкие, хлесткие слова, холодят сердце, а Любаша даже сама с собой ничего не может сказать в ответ…
Вконец измученная, она всхлипывает, садится на койке и беззвучно шепчет:
— Андрей, Андрей мой… Что же делать, что нам делать? О, господи, помоги мне!
Вялая, обессиленная, снова падает на подушку, шепчет, стараясь забыться, что-то похожее на молитву, и засыпает, наконец, тяжелым, тревожным сном.
Сухо и дробно звенит будильник. Сонный Андрей, протянув руку, глушит его.
Два часа дня. Но кажется, что уснул только сейчас. Спать всю ночь не пришлось — все раздумывал над словами Устиньи Семеновны.
За окном глухо фыркнул и смолк мотор автомашины.
«Сосед приехал, — натягивая брюки, скользнул он глазами по окну, и в памяти всплывает безбровое, с белесыми ресницами, обветренное лицо Ванюшки, работавшего шофером в местной автобазе. — Домой опять что-то приволок. Тянет понемногу — то пару досок, то кусок толя, то угля с десяток ведер, а никому дела вроде и нет».
Мысли о соседе неприятны, не лежит у него душа к такому человеку.
Выйдя на крыльцо, он жмурится, не в силах сразу окунуться после дремотной тишины комнат с зашторенными окнами в яркий, солнечный полдень. Воздух звенит от зноя, глухо, отдаленно слышится дребезжащий перестук проезжающей по булыжной мостовой телеги, чей-то нетерпеливый, сердитый возглас.
«Эх, и жара!» — вздыхает Андрей и вытирает ладонью влажную испарину на лбу.
В глубине двора бродят, лениво вихляя округлыми спинами, две большие свиньи. Одна из них, вытянув короткое толстое рыльце и принюхиваясь, приближается к тазу, где сохранились остатки собачьей пищи. Протяжно звякает цепь, Рекс делает прыжок. Свинья с визгом шарахается в гущу кур и гусей.
— Рекс, на место! — вдруг слышится из огорода.
Любаша стоит на тропке и, стараясь не сойти с травы на грядку, тянется к нависшей над нею шляпке подсолнуха. Короткое простенькое платье, из которого она явно выросла, красиво обрисовывает изгибы крепкого тела.
— Ромашка ты моя… — неслышно говорит Андрей.
Ему очень хочется, чтобы подсолнух оказался, наконец, в ее руках. А она, и не подозревая, что кто-то смотрит на нее, гибкая и красивая, все тянется и тянется к подсолнуху, уже привстала на носки, уже касается пальцами желтого круга… Еще миг — и подсолнух в ее руке.
Любаша с удовлетворением, с почти детским торжеством оглядывается вокруг, оправляя тесное платье. Увидев Андрея, машет:
— Иди сюда!
Он косит глаз на Рекса и делает шаг с крыльца. Потом еще и еще, не глядя на собаку, но ощущая каждой клеткой тела ее настороженность.
Любаша делает торопливое движение навстречу.
— Ну, зачем же ты?.. Я позвала, а потом вдруг вспомнила, что Рекс не зацеплен на крюк.
— Да нет, вроде ничего, обошлось.
— Возьми, это для тебя, — протягивает Любаша подсолнух. Потом отступает назад, перекинув темную косу со спины на грудь, и начинает быстро перебирать пальчиками концы волнистых прядей, заплетая волосы. Сама с улыбкой, ласково смотрит на Андрея; на свежих щеках ее розовеет легкий румянец.
— Зачем же мне столько? — Андрей разламывает подсолнух. — Бери себе половину.
— Нет, нет, не хочу… Вон Ванюшке лучше дай, — громко, с усмешкой кивает она в сторону двора. — У них какие-то уроды нынче, а не подсолнухи выросли. Пусть испробует наших.
Андрей оборачивается к жердяной изгороди, отделявшей соседские участки. Раздвинув кусты смородинника, облокотившись на прясло, остро посматривал на них Груздев.
— Влюбляетесь? Ну-ну, валяйте!
— Дурак, — хмурится Любаша и неожиданно половину подсолнуха бросает в Ванюшку.
— Мимо! — хохочет тот. Кинув на прясло сильные, узловатые руки, он одним прыжком перемахивает на эту сторону, идет к ним по картофельным грядам, перескакивая через борозды. Невдалеке останавливается и, присвистнув, окидывает взглядом протянувшийся во всю немалую длину пименовского огорода участок, заросший подсолнухами.
— Ничего себе, отгрохала тетка Устинья.
Не ожидая ответа, вытаскивает из нагрудного кармана рубахи самодельный ножичек, какими обычно пользуются на работе электрики и шоферы, пригибает
