с овальными вырезами на лопатках, непрестанно и мерно ударяли по ним особыми металлическими кистями, превращая лопатки в две кровоточащие раны.
В процессиях было не так много ремесленников и почти не было лавочников и богатых торговцев. К чему было им бродить под лучами жаркого солнца, в песчаной желтой пыли, калеча металлом свои тучные спины, засоряя глаза? Ведь коран разрешает нанять вместо себя бедняка! И я видел, как нищие толпы таких наемников-магометан, ради земных и небесных благ их хозяев, опаленные солнцем, полуослепленные от пыли, колотили по своим тощим лопаткам железными кистями.
Одного из наемных факиров я знал — это был лодочник Мухтар. Обычно его можно было видеть снующим по шатким мосткам лодочной пристани. Мухтар был бос, на нем были серые холщовые брюки, подвернутые до колен, в руках — багор или жестянка для вычерпывания воды.
Лодочная пристань и лодки принадлежали Мусе Краснобородому, усердному посетителю старой Мектеб-мечети с круглым куполом. Муса был ленив и хитер. Он не ошибся, доверив командование своей деревянной флотилией Мухтару, — тот относился к лодкам с нежностью и заботой, точно к живым существам.
Мухтар напоминал мне пастуха, а его лодки — стадо. Действительно, деревянное стадо с утра разбредалось по водной равнине, вздымалось на гребни волн, как на пригорки, скрывалось за пристанями, баржами и пароходами, как за кустами и перелесками, и поздно вечером, сытое, усталое, возвращалось домой. Мухтар пересчитывал своих питомцев, будто пастух, загоняя в хлев стадо, и торопил их багром, как бичом.
Лодки имели свои имена, нравы, и дальнозоркий Мухтар распознавал каждую издалека, когда ни один чужой глаз еще не в силах был распознать; так мать, к удивлению чужих, с легкостью различает своих близнецов. Здесь были «Радость», «Заря», «Паша», «Турция». Были у Мухтара капризные и непокорные лодки, которых его багор не щадил, но были зато и избранницы и любимицы. Среди избранниц наибольшей любовью пользовалась «Заря».
Это была полуспортивная гичка, остроносая, тонкая, нежно-зеленого цвета, с узкой белой каймой вдоль борта. Ход ее был легок и быстр. Как очутилась эта красавица здесь, среди дурнушек-сестер? Как залетела сюда эта заморская птица? Мухтар неохотно сдавал внаем «Зарю», а если сдавал, то лишь за щедрую плату — втрое дороже, чем за обычную лодку. У меня голова кружилась от желания, когда я видел «Зарю», скользящую по волнам, и представлял себя сидящим за ее веслами. Много раз я готов был попросить у Мухтара «Зарю», но не решался.
Я пользовался у Мухтара кредитом, — ведь не всегда удавалось скопить столько денег, чтоб оплатить прогулку в море на несколько часов. Не было случая, чтобы он отказал мне, и я был постоянным его должником. Это не мешало нам быть друзьями.
Однажды, сколотив нужную сумму и расплатившись вчистую с Мухтаром, я улучил минуту и попросил его дать мне «Зарю» на часок.
— Нет, — сказал Мухтар, — не дам.
— Но почему, скажи, — я заплачу, сколько нужно, — настаивал я.
Он долго не отвечал, — видно, боялся обидеть меня.
— Ты — маленький. Сломаешь «Зарю», — мягко сказал он наконец.
— Маленький? — воскликнул я, — Мне тринадцатый год!
— Маленький, — убежденно повторил Мухтар и вдруг задумался о чем-то неведомом мне.
В тот раз я долго упрашивал и убеждал Мухтара, но так и не добился лодки. Маленький! С тех пор я ни разу не заговаривал о «Заре». Я был глубоко обижен на Мухтара, и только время мало-помалу рассеяло горечь обиды.
Когда наступал шахсей-вахсей, Мухтар покидал свое деревянное стадо и нанимался участвовать в траурной процессии вместо Мусы Краснобородого. Однажды мне привелось видеть Мухтара в разгаре кровавого шествия. Лицо его было бледно, лопатки в вырезах траурной черной рубахи изранены, свинцово-серы от ударов железной кистью. Он мерно шагал в ногу с процессией, выкрикивая при каждом ударе, согласно ритуалу:
— Шахсей!.. Вахсей!..
Я еле узнал обычно жизнерадостного Мухтара в этой мрачной и жалкой фигуре. Он мне показался мучеником, не менее скорбным, чем убиенный имам Шах-Хуссейн и семьдесят его приверженцев, в память которых на украшенных коврами арбах разыгрывались мистерии. Сердце мое сжалось.
Когда кончился пост, в веселые дни байрама, я навестил Мухтара. Он сидел на корточках перед дымным мангалом, над которым шипели, румянясь, насаженные на вертел куски баранины. За едой мы разговорились. Я осторожно спросил Мухтара, зачем он себя так мучает во время шахсей-вахсей.
Мухтар, к моему удивлению, расхохотался. Он смеялся раскатисто, долго. Ну кто же станет бить себя по-настоящему, да еще за чужие грехи? Таких ослов мало. Дело, оказывается, обстояло не столь печально: перед тем как шагать в процессии, Мухтар мазал лопатки золой, придавая им свинцово-серый оттенок, какой всегда бывает от ударов железной кистью; что же касается крови — красной краской нетрудно было изобразить кровавую рану, ну, в крайнем случае, сделать две-три легких царапины. Вот и всё.
— Муса много платит, — пояснил Мухтар, — пять рублей за шахсей-вахсей... А будешь муллу слушать — пропал! — добавил он, как бы оправдываясь.
И он рассказал мне народную шутку о мулле;
— «В жалкий сад бедняка забрались буйволы. Бедняк побежал с сыновьями выгонять скот и заметил в саду муллу.
— Плохо дело, дети! — крикнул бедняк. — Оставьте в покое буйволов, — с ними я один справлюсь. Прежде всего выгоним из сада муллу!..»
Мухтар смеялся, рассказывая. Я видел его крепкие белые зубы. И мне, готовившему себя к торжественному дню совершеннолетия, было страшно, но вместе с тем и приятно слушать богохульные речи лодочника Мухтара.
Признание Мухтара поразило меня. Так вот, значит, как надувают своего бога мусульмане. Немного, оказывается, нужно смертному для отпущения его грехов: черная рубаха навыпуск, зола и красная краска на обнаженных лопатках.
Большое трехэтажное здание гимназии передо мной.
Только успевал я скинуть шинель в раздевалке, как попадал в объятия христианского бога.
Молитва!
Счастливые школьники сегодняшних дней едва ли представляют себе, как вездесущ и назойлив был наш школьный бог.
Каждое утро, в положенный час, шестьсот мальчиков в возрасте от восьми до восемнадцати лет, размешенные в двадцати классных комнатах, упирали свои взоры в верхний угол класса, где в медном окладе висел школьный бог. В двух десятках комнат два десятка богов угрюмо глядели на юную паству своими скорбными, строгими глазами. У них были худощавые лица; тщательно, на пробор расчесанные, лоснящиеся волосы; жидкие льняные бороденки.
— Преблагий господи! Ниспошли нам благодать духа
