Я увидел тетю Аню. Она сидела рядом с Парфеном. После смерти своей матери она похудела, под глазами появилась синева. Она сидела какая — то отрешенная от всего, будто одеревеневшая. «Неужели и она будет баптисткой? — подумал я. — Неужели им удастся «обратить ее к богу»? Как только плохо человеку — они тут как тут!»
Впереди, у зеленого стола, запел хор. Пели, покачиваясь в такт музыке, так качаются легкие былинки, тронутые ветерком. Все певицы в белых платьях, и лишь в центре перед ними резко выделялся черным костюмом регент. Хор пел в сопровождении фисгармонии:
Так отдай всю жизнь Христу,
Милый друг, теперь,
Счастье, радость, полноту
Даст тебе, поверь.
Под звуки пения Ивановна обходила всех с широкой медной чашей, и в нее сыпались серебро и бумажные деньги, они звенели и шуршали.
Не скупитесь, братья и сестры, — взывала Ивановна. — Это на благо нашей общины.
Когда чаша наполнилась доверху, хор закончил петь.
Чашу Ивановна отнесла в пресвитерскую и тут же вернулась обратно.
Теперь, братья и сестры, послушайте приветы от приезжих, — произнесла она.
Из толпы послышался голос приезжего старика:
Братья и сестры, барнаульская община передает вам сердечный привет!
Мы также передаем вам сердечный привет, — ответила Ивановна.
Приветов было немало. Их привезли братья и сестры из ближних сел, со станций, из города.
Разрешите от всей нашей общины передать привет, — обратилась к верующим Ивановна.
Передаем, сестра, — хором ответила община.
Собрание кончилось поздно. Я чуть не валился с ног. Мне хотелось и есть и спать. «Ни за что больше не пойду на эти моления, — решил я. — Пусть хоть убивают— не пойду. Из — за них я уроки не сделал».
Прежде чем накормить, мать подтащила меня к печке.
Вот видишь, видишь, какой огонь лютый, а у бога в тысячу раз сильнее, — шипела она мне в лицо. — Смотри да бойся. Согрешишь, гореть тебе в таком огне.
И я смотрел на огонь и не мог вырваться из ее сильных рук. Рубаха моя нагрелась и жгла тело. Но я не испугался огня. Я мучился потому, что меня заставляли молиться насильно. И все — таки вбитый в мою душу страх перед богом жил во мне. Я не верил уже в бога, а сказать об этом боялся. Просто не поворачивался язык сказать: бога нет. Бога не было, а страх перед ним был…
Декабрь глаз снегами тешит, да ухо морозом рвет, — раздался знакомый голос. Я вскочил из — за стола — на пороге кухни стоял дед, обвешанный зайцами. Я закричал, радостно бросился к нему.
Я соскучился по тебе, деда!
Верю, верю! И я по тебе скучал… Помоги мне разгрузиться. А завтра я снова пойду.
Я помог деду отвязать с пояса зайцев. Они были стылые и стучали как деревянные, когда я бросал их на стол. И уши их, прижатые и торчащие, были твердыми, а белая шубка мягкая да ласковая. Так и хотелось все время гладить их.
А ты зачем опять уходишь?
Петли еще не все проверил.
Так будет же Новый год.
А чего он мне, Новый год! Это для меня не праздник. Вот пасха, когда все живое начинает пробуждаться, — это праздник. — Дед попил чаю, проверил свою мастерскую, положил в мешок съестное и снова залез в полушубок, нахлобучил большущую волчью шапку.
Скоро вернусь.
Одевшись в истрепанную шубейку, я проводил его на улицу. Высокий, широченный, он долго маячил на белой дороге, бежавшей к опушке бурой тайги. А я все смотрел ему вслед. Мороз, как злая гусыня, щипал меня за ухо.
«Что деду надо в дремучей тайге? — подумал я. — Зачем ему еще зайцы? Их в кладовке целая гора. Наверное, все о тете Фене тоскует. А на мать с отцом ему противно смотреть. Боится, наверное, поубивать их…»
Наступил солнцеворот, а деда все не было. Сильные морозы сменялись буйными метелями. После них все миром ходили ставить вешки от поселка до поселка, чтобы путники не сбивались с дороги. Гудели колодцы внутри, предсказывали вьюгу.
Как — то звездной, люто — студеной ночью нагрянули в поселок волки. Терзающий голод выгнал их из тайги.
Испуганно ржал в конюшне Пеган, мычала Зорька и блеяли овцы в хлеву. Далеко где — то гавкали собаки.
А наутро мы увидели во дворе волчьи следы. Особенно много их было у хлева.
В этот морозный день, рядом с солнцем появились огненные столбы. А на одной из наших елей, в гнезде, вывелись у клестов птенцы. И мороз им нипочем!.. Наконец, вот и Новый год — к весне поворот!
Паша, вставай! Чего лежишь — то?! Время девять, а ты потягиваешься! — проговорила мать, входя в мою комнату. — Другие парнишки в сельпо дрова пилить подрядились, а ты дрыхнешь. Иди. Зорьке сена дай, Пегану — овса, курам — зерно. А потом елку будем украшать.
Так начались для меня новогодние каникулы.
В кухне Евмен и Ага пили чай с пирожками. От горячих пирожков такой запах, что я поторопился на улицу — слюнки потекли.
Полдня я носился по двору то с ушатом, то с охапками сена. Помогал матери натирать хвощом полы и скоблить стол, выхлопывал половики, бегал в лавку за мылом, солью, дешевыми конфетами, которые привезли к празднику. Мальчики носились по улице, барахтались в сугробах, катались на лыжах, на коньках. Я с завистью посматривал на них…
Отец запряг Пегана в розвальни, поставил на них две бочки, и мы поехали за музгой на крахмальный завод. Выехав на маленькую сельскую площадь, увидели у поссовета елку. Ее украшали самодельные игрушки из дерева, из картона, из цветной бумаги. Их делали школьники. Вокруг елки снеговые звери: слон, заяц, медведь. Их ловко вылепил и облил водой учитель истории. Так же он соорудил и большую голову великана. Внутри головы оказалась ледяная горка. Ребята с криком бросались в дыру на затылке и с хохотом вылетали из открытого рта великана.
Отец остановил Пегана, видно, тоже захотелось взглянуть.
Такой богатой елки никогда в поселке не было.
Ишь, чего натворили, — недовольно проговорил отец.
Возле мостков с катушками стояли сказочные терема — домики. Из труб поднимался дым. Возле каждого разукрашенного домика торговали сладостями, толпились люди.
Пап, я прокачусь хоть разок? — умоляюще закричал я.
Некогда, — буркнул отец. — Не наша это елка. Ты будешь веселиться на нашей, божьей елке. И он стеганул Пегана. Я потихоньку заплакал, уж очень мне хотелось поноситься с ребятами…
В углу молельного зала отец укрепил на крестовине не очень большую, но пышную елку. И сразу хорошо запахло свежестью зимней тайги. Я повеселел. В зале скоро собрались ребятишки из семей верующих. Нас усадили за стол, дали нам ножницы, красную, желтую, синюю, серебряную бумагу, клейстер, сваренный из муки. Под наблюдением матери и Ивановны мы принялись клеить весело — пестрые цепи, мастерить сказочные домики и теремки, вырезать снежинки и разных зверушек. Ивановна и мать были непривычно приветливые, ласковые. Пришел регент, тоже добрый, праздничный, и стал разучивать с нами всякие религиозные песенки — круглый, краснощекий, пучеглазый, он восклицал:
Дети, дети! Пойте все это светло, благолепно. Вот так пойте! — и он, зажмурившись, сладким и мягоньким тенорком пел:
Иисус в венце терновом
За тебя страдал,
Чтоб тебе в пути суровом
Вечный свет сиял.
Нам, ребятишкам, все это нравилось. Не думали мы ни о каком боге, а просто веселились, как все дети.
Только теперь, когда я пишу эти воспоминания, я узнал, что каждый член общины обязан заниматься детьми. Даже стих на этот счет у них сложен:
Детское сердце — нива безбрежная,
Сеять там нужно ранней весной.
И они в этот день старались вовсю, «засевали» наши души. А нам интересно и весело было украшать елку, петь, бегать по залу…
Вечером шло моление, посвященное дню Нового года. И мы пели высокими звонкими голосами разученные песенки, умиленные старухи всхлипывали в платки, шептали: «Господи! Не оставь детей наших, просвети их. Без них захиреет община наша».
Праздник дня Нового года закончился для нас, мальчишек и девчонок, подарками, молитвами и угощением…
Ложась спать, я вспомнил елку у поссовета, мысленно увидел кубарем катящихся ребятишек. Они с хохотом и криками вылетали из разинутого рта большущей ледяной головы…
Нет, все — таки там было веселее. Там была воля, буйная радость, густой снегопад, свежесть площади… И — никаких молитв…
В нашем доме все уже спали, стояла могильная тишина. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким, что у меня пропал сон. И тут я услышал негромкий стук в ставень. Неужели Ванюшка приехал?! Я выскочил в сени.
Кто?
Еще не дрыхнешь?
Я распахнул дверь, схватил брата за плечи, осыпанные снегом, и чуть не заорал от радости.
Мы шмыгнули в мою комнату, закрылись на крючок и зажгли лампу.
