Да, дело было нешуточное, и Кретов это прекрасно понимал. От косовицы стрешневских хлебов во многом зависела судьба укрупненного колхоза. Но Кретова не слишком изумили те масштабы, до каких выросло порученное ему скромное задание: научить людей лучше косить. Старый член партии, он по опыту знал, что за каждым партийным поручением, каким бы скромным оно ни казалось с первого взгляда, если продумать его до конца, неизменно окажется дело государственного значения и смысла.
На прощание Ожигов сказал:
— Ты боевой офицер и знаешь, какова сила личного примера. Мы на тебя крепко надеемся.
III
Мысль о завтрашнем деле весь день неотступно преследовала Кретова. То личное, чем волновала она его вначале, отступило на задний план. Оно не исчезло, но как бы слилось с большим и трудным чувством ответственности, завладевшим Кретовым. В партийном поручении всегда так: свое, душевное и общественное образуют единый сплав.
Объезжая Стрелку — вороного жеребенка чистейшей орловской крови, Кретов нарочно махнул на стрешневские поля.
В пору его детства эта земля была пустошью, куда мужики иной раз выгоняли скотину. Делалось это с опаской — земля принадлежала господам, и хоть пропадала безо всякого смысла, все-таки неведомо было, как посмотрят владельцы на такое своевольство мужиков.
Сейчас тут золотилась густая, плотная рожь, с хорошо наполненным колосом. Ржаное поле сбегало в низину, затем довольно круто карабкалось по склону. Стана косарей не было видно, наверное он расположился на верхушке холма.
Кретов сорвал колосок и растер его в ладонях. Когда отлетели хоботья и вышелушилось зерно, на ладонях остался легкий вощаный следок. Это хорошо: значит, зерно не переспело, и опасения Ожигова покамест лишены оснований. Только уж больно густа тут рожь. Верно, косари не так уж плохи. Такую рожь впору серпом жать! Кретов усмехнулся: к новому году как раз бы управились!.
Поднявшись на верхушку крутого взлобка, на котором стояла Сухая, Кретов придержал коня. Отсюда широко окрест открывался простор.
Желтоватый у берегов и голубой по стрелке Псел, словно старинная орденская лента, перехватывал грудь земли. Во все концы просматривались колхозные поля в золоте разных проб — от грубого, «самоварного» золота недозрелых овсов до благородно-бледного, лучшей пробы, золота озимой пшеницы.
Далеко внизу, в облаке реющих хоботьев, медленно плыл по тихому морю пшеницы самоходный комбайн. За ним, точно на привязи, двигался большой трехтонный грузовик. Ветер, дующий с холма, относил звуки, и комбайн казался бесшумным и легким. Он работал всего третий день, но огромное поле было начисто обрито по окружности, словно казацкая голова. Эх, если бы весь хлеб можно было взять комбайном! Но за паутинно-тонкой цепочкой телеграфных столбов разворачивалась гибкая хлябь болота, поросшего густозелеными осотами. От последних дождей на болоте образовались озерца, уже начавшие затягиваться желтоватой ряской. И так до самых стрешневских холмов…
В этот день Кретов постарался скорей управиться с делами, чтобы пораньше лечь спать и накопить силы к завтрашнему утру. Но, придя домой и поев холодной каши, стывшей со вчерашнего дня в печи, он почувствовал, что не уснет.
Было без четверти одиннадцать. К этому времени читальня уже закрывалась, а в клубе оставалась только молодежь. Кретов распахнул окошко и, облокотившись на подоконник, стал слушать плывущую из окон клуба тихую музыку вальса.
Несмотря на поздний час, где-то на самом краю неба, как уголечки после пожара, багряно дотлевали клочья августовского заката. Воздух был пронзительно свеж и вместе с тем чуть тяжел от избытка росной влаги, исторгнутой из всех растений.
Вскоре музыка замерла, словно истаяла в просторе, и темнота стала еще гуще — то погасли большие лампочки над подъездом клуба. Затем простор снова высветился, и отступившая тьма стала искать прибежища у подножий домов, заборов, деревьев, — из-за леса выплыл золотой полумесяц.
Не зная, чем бы унять свое не ко времени расходившееся сердце, Кретов вытащил семейный альбом — единственную оставшуюся по родителям память — и стал просматривать пожелтевшие, точно выгоревшие на солнце, фотографии.
В тусклом свете лампы почти ничего нельзя было разобрать на старых карточках. Лишь одна, сделанная, очевидно, незадолго перед войной, сохранилась лучше других. Старики сидели рядом, держась за руки, с такими напряженными лицами, точно готовились расстаться навек. И хотя Кретов не в первый раз рассматривал эту карточку, он вдруг с удивлением обнаружил, что очень похож на мать. Такая же круглая голова, скуластое лицо, узковатые глаза; только губы у него были мягкие, отцовские. У матери линия губ была резче и тоньше.
«Наверное, батька был у матери под каблуком», — подумал Кретов и пожалел, что так мало знал родителей и свои сыновние чувства выражал лишь тем, что каждого пятнадцатого числа присылал им сто пятьдесят рублей из своего жалованья.
Каково-то им было умирать в неволе, видя порушенной и поруганной ту жизнь, которую они сами закладывали в числе первых сухинских колхозников? Наверное, весь мрак, весь ужас прошлого обрушился на стариков, когда выходцем с того света явилась в деревню прежняя хозяйка сухинских и стрешневских земель.
Что бы им было протянуть еще годок-другой, дождаться прихода наших, хоть одним глазком взглянуть, как расправилось их порушенное родное гнездо! Вот бы удивился батька, проведав, что стрешневцы и сухинцы слились в один колхоз!..
Кретов вздохнул, поднялся и, нахлобучив фуражку, вышел из дому.
Туман медленно наползал на луговину перед домом, растекался темномолочной рекой; месяц, подымаясь все выше, утрачивал золотистость, светлел.
Подул холодноватый ветер; подсолнечники в лад кивнули смуглыми головками.
Деревня спала, лишь в нескольких окнах еще горел свет. И в одном из них, на колеблемой ветром занавеске, Кретов заметил острую тень Ожигова. Занавеска то округло прогибалась внутрь, и тогда профиль Ожигова полнел, смягчался, то выпячивалась наружу, и тогда черты его вытягивались, заострялись еще больше. Он или читал, или работал, и Кретов, ощутивший внезапную нежность к парторгу, не стал его тревожить, прошел мимо.
Он сам не заметил, как вышел за околицу. По правую руку от него, в долине, мутился под наволочью тумана Псел, слева шумел молодой фруктовый сад; прямо перед ним расстилался обширный выгон, тянувшийся до самого стрешневского болота. Темнели высокие стога сена, но выгон снова оброс пышной травой; впору было косить его вторично.
Крепкий юго-западный ветер, дувший с небольшими перерывами целую неделю, твердой и ласковой рукой поглаживал зеленый ворс земли. Трава наклонялась в сторону его полета, затем выпрямлялась, словно противясь ласке, и снова гнулась ряд за рядом; длинные изумрудно-атласные волны пробегали по полю из края в край.
Кретову вспомнилось, как в детстве он вытряхивал вместе с матерью зеленую плюшевую дорожку — самую драгоценную вещь в доме, которая хранилась и кованом сундучке. Верно, дорожка эта стала добычей гитлеровцев вместе с остальным скромным крестьянским богатством, накопленным за многие годы. И вот, когда он встряхивал свой конец коврика, по зеленому плюшу прямо в руки матери катилась такая же упругая светлая волна, а над дорожкой подымалась серая пыль, заставлявшая его чихать.
Только ковер, расстилавшийся сейчас перед ним, был куда пышнее и богаче, и это богатство не удалось унести в заплечном мешке жадным до чужого добра захватчикам.
Если б Кретов не был занят своей неотвязной думой, то, надо полагать, зрелище залитых месяцем, колышимых ветром трав дало бы ему лишь ощущение извечно милой русской красоты. А сейчас взгляд Кретова вдруг посуровел, глаза сузились холодно, пристально, остро. Захлопнулись створки, впускавшие и его сердце всю эту безмятежную, бескорыстную прелесть. Оценивающий, прикидывающий, чего-то ищущий и что-то решающий взгляд хозяина неторопливо бежал по полю путем ветра и, очевидно, нашел то, чего искал.
— «Ветер, ветер, ты могуч!..» — проговорил Кретов, повернулся на каблуках и зашагал к дому.
IV
Слегка запыхавшись, Кретов вскарабкался на вершину холма.
Вокруг небольшого шалашика, в котором, наполовину врытая в землю, стояла бочка с водой, расположились косари и вязальщицы первой бригады.
Мужчины спешно докуривали папиросы, женщины в сторонке вели оживленный разговор. Кретов увидел много знакомых лиц. Были здесь и «колхозная газета» — Нефедьева со своей неизменной лениво-праздничной улыбкой, и Свистунов, по прозвищу «пятый туз», и демобилизованный сержант Шумилов, который лихо отплясывал на открытии клуба, и его приятель Селезнев, тоже бывший фронтовик. Других Кретов, хотя и знал в лицо, не помнил по фамилии.
