— Это не так! — возразил Канфель, заерзав на стуле. — Вы забываете, что в древности мы пасли стада, мы сажали виноградники, мы пахали бесплодную землю…
— Мы ходили сорок лет по пустыне, мы вели разговорчики с господином богом! — воскликнула Рахиль, выходя из своей клетушки. — В хейдере рэбе так же разговаривает!
Рахиль — в коричневом, шерстяном платье, черных чулках и высоких желтых башмаках села напротив зажженной лампы. Лицо ее приняло цвет шоколада, кудряшки, старательно приглаженные щеткой, лежали барашковой шапкой, в ушах поблескивали золотые серьги-кольца. (Эти милые сердцу кольца, любимые серьги цыганки Стеши, молнией вспыхнули в памяти Канфеля.) Ему опять нравился задор Рахили, едва не переходящий в резкость, нравились ее угловатые движения, жестикуляция, которой она подгоняла свои мысли.
— Почему такая насмешка? — сказал Канфель, и в голосе его вздрогнула обида. — Я люблю мой народ!
— А кто ваш народ? — спросила Рахиль, тряхнула головой, и серьги ее взметнулись. — Авраам, Исаак, Иаков? Ротшильд, Бродский, Писманник?
— Самуил! — обратилась тетя Рива к Перлину, накрывая скатертью стол. — Еврейские барышни ведут себя так? — и, видя, что Перлин ухмыляется в бороду, добавила: — Отец не лучше дочери!
Левка вернулся домой, собирался шмыгнуть в комнаты, но тетя Рива поймала его за руку, заставила умыться и причесала ему волосы. Перлин подошел к столу, оглядел тарелки, ложки, ножи, принес скамейку и поставил ее перед столом.
— Ну, Рива, — спросил он, — можно уже садиться?
На первое тетя Рива подала лапшу, вся семья черпала ее деревянными ложками из миски. Перлин загребал глубоко, подставляя левую руку под ложку и, не расплескав ни капли, опрокидывал лапшу в рот; тетя Рива набирала в ложку лапши меньше, очищала внешнюю сторону ложки о край чугуна и, держа под ложкой кусок хлеба, осторожно несла ее к себе; Рахиль терпеливо вылавливала гущу, отжимала ее о внутреннюю сторону чугуна, подносила к себе, не капая, и ловко вбирала лапшу губами; Левка окунал ложку до середины руки, загребал ложку лапши с верхом и, теряя лапшу по пути, тянулся к ложке ртом. Когда тетя Рива подвинула ему миску с остатками, он встал на стуле на колени, помогая себе обеими руками и облепляя лапшинками лицо и грудь. После лапши тетя Рива поставила перед Перлиным миску с вареным мясом, Перлин нарезал мясо на куски, густо посолил и, подняв миску, опустил ее посередине стола. Мясо ели, не спеша, каждый словно про себя считал куски, не желая с’есть больше, чем другой, и, поняв это, Канфель переглянулся с Мироном Мироновичем.
— Я вижу, что наше кушанье против вкуса гостей! — сказал Перлин, дожевав последний свой кусок. — Завтра мы зарежем курицу!
Пояснив, что после мяса вредно пить молоко, тетя Рива пообещала всем дать через час по стакану молока и стала убирать со стола. Левка всунул в рот три пальца, свистнул так, что тетя Рива уронила ложки. Канфель с изумлением смотрел на Левку, мысленно надел на него картузик яичного цвета и воскликнул:
— Ты не ехал со мной из Ялты неделю назад?
— Сочувствуйте до пролетарского классу! — сказал Левка, схватив с окна консервную коробку, в которой лежали иголки и нитки тети Ривы. — Кто что можут!
— Оставьте ваше удивление! — сказала Рахиль Канфелю и засмеялась. — Дедушка дал ему наказание, а он убежал в Ялту к товарищу!
— Избаловались ребята! — отозвался Мирон Миронович. — Что школьные, что беспризорные, — одного поля ягода!
Левка бросил ложку, уткнулся головой в колени тетн Ривы, она погладила его по голове. Канфель вынул из кармана леденец, намереваясь дать его мальчишке, Мирон Миронович достал двугривенный, протянул обиженному:
— Кавалерия, давай мириться!
Левка покосился на леденец, на двугривенный и скорчил рожицу:
— Одной поли ягода!
Рахиль пригласила гостей в соседнюю клетушку, ее общую с тетей Ривой спальню, зажгла маленькую лампу с самодельным зеленым абажуром, и над лампой завертелся прикрепленный к стеклу коптильник. Лампа осветила стоявшие у противоположных стен две кровати: одну деревянную, двуспальную, на которой покоилась старинная местечковая роскошь — гора серых перин, гора в кумачевых наволоках подушек, а над горами — синее ватное одеяло, украшенное необыкновенными узорами и фиолетовой каймой по краям. Другая кровать была составлена из двух ящиков, покрытых сенником, застланных зеленым одеялом, на котором еще сохранились очертания вышитого дома, сада и девочки, поливающей из лейки полинявшие цветы. Угол клетушки занимал комод, которому при перевозке здорово помяли бока, над комодом висел стенной календарь, показывающий семнадцатое июля, а на картоне календаря сквозь очки щурил глаза Калинин. Комод был покрыт листом бумаги со старательно вырезанным подзором, на комоде жили два черных слоника, шерстяная обезьяна без правой ноги, фарфоровая японка с цветным зонтом, глиняная кошка-копилка, матерчатый Пьеро с разорванным носом, бочки, пузырьки и будильничек, кончивший свой век на двадцати семи минутах третьего. На подоконнике лежали две стопы брошюр и журналов, на одной стопе помещалась чернильница, на другой — бумага, карандаши, резинка, стеариновый огарок и послуживший верой и правдой пресспапье.
— Тесновато у вас! — промолвил Мирон Миронович, думая о том, где его положат спать. — Потолочки низенькие, пол — не поймешь из чего!
— Пол из земли. Мы его промазали навозом, — ответила Рахиль, садясь на свою ящичную кровать. — В потолках не хватает вышины! Так мало ли что не хватает? У других весь дом — яма в земле. А люди же!
— Почему так? — спросил Канфель, усаживаясь рядом с Рахилью и подтянув на коленях брюки. — Вам отпускаются средства, и, кажется, не копеечные?
— Вы плохой калькулятор! Средства выписывают для производства, а не для потолка! Будут машины, будут деревянные полы! Москва не сразу строилась!
— Вам же нужны культурные условия! В городе говорящее кино, а вы живете без канализации!
— Если бы было по вашим словам, никто бы не двинулся с города. Мы первый год спали в палатке, по десятку человек в такой вот коробке!
— Торговлишка издавна достатней крестьянства! — изрек Мирон Миронович, сидя на перинах тети Ривы. — Небось, ваш папаша торговали?
— Наш папаша ковали лошадей! — передразнила его Рахиль. — У нас есть бывшие торговцы, но у них полное расстройство от налогов!
Мирон Миронович зевнул и украдкой перекрестил рот, потому что верил, что через это отверстие при зевке может войти нечистая сила, особенно, если кругом находятся евреи.
— Это само собой! — подтвердил он. — Налоги, они кого хошь задушат! Чего говорить: всю первую гильдию пустили по миру!
— Положим, не всю! — ехидно возразил Канфель. — Некоторые приспособились и живут, как тараканы за печкой!
— Живут! — искренно удивился Мирон Миронович. — Да разве бы я поехал, прости господи, в такую дыру, кабы не нужда! Раньше-то я с супружницей закатывался с мая по октябрь на Вицбадер или, — как его. А теперь она с наследником у чорта на куличках! У тестя в Пензенской губерния!
— Смотрите, как он крысится на Россию! — перебила его Рахиль, привернув фитиль лампы, которая начала коптить. — Мне все время хуже вас, а имею любовь к России!
— Какая это Россия? Это рысыфысыры! — со свистом проговорил Мирон Миронович, усаживаясь поглубже в перины. — Вашему брату хоть хуже, а он завсегда обернется! На то вы чес… чес… — тут он хотел сказать «чесночное племя», но запнулся, помотал головой и поправился: — На то вы, честное слово, оборотистый народ!
— Что вышло из нашей оборотистости? — спросила Рахиль. — Что? Вы же сами назвали: дыра!
Рахиль шагнула по клетушке, шагать было неудобно, она опять села и, волнуясь, переложила носовой платок из-за одного обшлага за другой. Канфель возмутился словами Мирона Мироновича, про себя назвал его ломовым, но опять подумал, что ради дела надо выручать бухгалтера. Заложив ногу на ногу и обняв скрещенными пальцами колено, Канфель вкрадчиво начал:
— Рахиль, вы вспыхиваете, как спичка! Для Мирона Мироновича еврей — крамольник, забастовщик, «унутренний враг», член всемирного кагала… Его так воспитали родители, нянька, учитель, фельдфебель, правительство!
— Ска-ажите пожалуйста, господин защитник! — проговорила Рахиль. — Нас не воспитали? Нас не морочили? Родители долбили голову богом и богатым женихом, няньки пугали мацой с кровью русских младенцев, учитель травил русскими учениками, они нас крестили в речке, плевали, били, фельдфебель тоже бил и брал взятки, исправник тоже. Кто не тоже?
— За это царя по головке не погладили! — проговорил Мирон Миронович, готовый проглотить проклятый свой язык.
— А нас погладили? — выпалила Рахиль, повернув под острым углом к бухгалтеру голову. — Царя прогнали, а нас обвинили в этом и громили. Наше местечко видело двенадцать погромов!
