— А нас погладили? — выпалила Рахиль, повернув под острым углом к бухгалтеру голову. — Царя прогнали, а нас обвинили в этом и громили. Наше местечко видело двенадцать погромов!
— Рахилечка! — сказала тетя Рива, входя в комнату. — Надо разложить наших гостей. Отец уже хочет на покой!
— Сейчас! — ответила Рахиль и опять обратилась к Мирону Мироновичу. — Вы неисправимый тип! Мы хоронили на том же кладбище наших братьев, которые воевали за царя, и наших братьев, которых били за царя! Мы продали задаром все наши вещи и приехали в степь… Сейчас! — второй раз сказала она тете Риве, в недоумении покачивающей головой. — Мы были без хлеба, воды и жилища, мы имели много удовольствия от нашего Вицбадера!
— Не могли на пять минут спрятать в карман ваш антисемитизм! — сказал Канфель, когда Рахиль ушла с тетей Ривой.
— Да, что ты, Марк Исакыч! Какой я антисемит! — с удивлением произнес Мирон Миронович. — Это я сбухты-берахты сказал. И на Машку живет промашка!
Канфель был доволен исходом разговора, про себя посмеивался над Мироном Мироновичем, который в замешательстве натянул пальцами кожу под подбородком и подергивал ее. Восторгаясь Рахилью, Канфель причислил эту, в общем, обыкновенную девушку, к роду древних израильтянок, находя в ней чистоту Ревекки, пафос пророчицы Деборы и энтузиазм сестры Моисея Мириам, плясавшей с бубном в руке на берегу Чермного моря, где, по преданию, погибли фараоновы колесницы. (Последний образ пробудил в сознании Канфеля Стешу, одетую а старинное цыганское платье, поющую и, как Мириам, танцующую с бубном в руке.)
Кайфель помог Рахили перенести часть подушек, постлать простыни, одеяла, взбить подушки, и удивлялся, почему до этого момента так ненавидел домашнее хозяйничанье. Тетя Рива принесла стаканы с молоком, покрытые кусками пшеничного хлеба, и поставила их на комод, отодвинув в сторону кошку-копилку. Она уже повязала голову белой косыночкой, надела ночную кофту и украдкой позевывала:
— Мы рано поляжем! — сказала тетя Рива. — Вы будете спать на этих роскошах, как два короля! — и она показала на постланные Рахилью постели.
— Вы, тетечка, все делаете себе хлопоты! — упрекнула ее Рахиль. — Им же одну ночь переспать!
— Папаша поклал тебе пуховик с Левкой! — предупредила тетя Рива Рахиль и провела рукой по щеке племянницы. — Левка уже видит сон!
— Он во сне брыкается! Я найду себе ночевку!
Канфель посмотрел на ручные часы, было без четверти восемь, он чувствовал усталость, глаза утомились от ветра, солнца, пыли, духота ночи давила на плечи, и тело просилось на отдых. Когда тетя Рива ушла, Рахиль открыла верхний ящик комода, достала круглую коробочку и подала ее Мирону Мироновичу. Он взял ее, повертел, открыл и воскликнул:
— Ай, да насмешница! Я ведь не дама, чтобы пудриться!
— Вам придется пудрить себя и простыню! — сказала Рахиль и взглянула на Канфеля. — Вам тоже!
— Клопы? — спросил Мирон Миронович.
— Блохи! Зимой с нами живут овцы: им надо тепло. Потом мы держим в доме зерно. Потом пол такой. Потом… — она запнулась и покраснела.
— И, барышня, чего вы! У наших мужичков первое дело — блоха! — успокоил ее Мирон Миронович. — Мой отец, царствие ему небесное, имел обувную лавку, дык, на что любил чистоту, а блоху признавал. Бывало, кто из мастеров сделает что не так, он сейчас это колодкой по голове и кричит: «Ты у меня, подлец, умей из блохи голенище кроить!»
— Потом мы еще невежи! — с болью проговорила Рахиль, плохо прослушав веселое воспоминание Мирона Мироновича. — Тетя Рива боится бога, она хочет кошер к ругает отца, зачем он эреф шабес едет в поле. Дайте культработу, тогда не будет грязи и блохи!
Рахиль замолчала, гримаска передернула ее губы, и ресницы дрогнули. Она взяла черный шерстяной платок, набросила его на плечи и, перекинув концы через грудь, повязала их вокруг талии. Этот платок оттенил ее красоту, сделал Рахиль строгой, величественной, и Канфель забыл про сон. Он последовал за ней в соседнюю клетушку, где, развалясь на полу, спал Перлин, а тетя Рива, сидя в изголовьи Левки, украдкой от отца подсказывала племяннику слова молитвы:
— Борух ато адоной! Повтори же! Борух ато адоной!..
После закрытого помещения ветер перехватывал дыханье, резал глаза и заставлял поворачиваться спиной. Над колонией звенело синее стеклянное небо, звезды стояли яркожелтыми подсолнухами, ближе к горизонту пшеничной халой висел месяц, он был еще тепел, и сладкий, томительный запах ночи оседал на землю. Большинство домиков поблескивало черными очками, кой-где еще зрели злаки огней, за домиками хихикала гармоника, летела песня, ветер хватал звуки, как жнец колосья, и под резал их под корень. Рахиль шла ровными шагами, упираясь на носки и слегка подаваясь вперед, отчего ее походка была плавной, упругой, и моментами Канфелю казалось, что она не идет, а, стоя, плывет на плоту. Когда показались виноградники, Канфель взял ее под руку:
— Я хочу сказать, — начал он, впадая в обычный тон. каким разговаривал с женщинами: — Amicus Plato,sed magis amica veritas!
— То-есть? — спросила Рахиль.
— Платон друг, но истина еще больший друг!
— То-есть? — повторила Рахиль и замедлила шаги.
— Переселение евреев — омоложение антисемитизма?!
— Умная истина! Скажите ее нашему Левке! — ответила Рахиль, и в голосе ее сверкнуло раздражение. — Ваш Мирон Миронович в Москве кричит: все евреи торговцы, пусть идут на работу! А здесь, где евреи на работе, он кричит: не давайте евреям землю, пусть идут на торговлю!
— Зачем вы сердитесь! Я же не Мирон Миронович!
— У нас есть такие колонисты: возьмут ссуду, проедят и едут в город на свою ярмарку. Один еврей — ярмарочной, так уже все ярмарочники!
— Дело не в этом! Дело, как выражаются, в широких массах! — Канфель осторожно коснулся правым плечом плеча Рахили. — Скажите по совести, русские соседи живут с вами, как собака с кошкой?
— Сначала они говорили: чтоб еврей пахал, где это видано, ха-ха! — Мы сняли хороший урожай, вот вам и ха-ха!
— А посерьезней ничего не было?
— Стравили суданку!
— Ага!
— Что ага? Наши парни тоже не дураки. Поехали верхом и загнали всю скотину в «Фрайфельд». Утром вся деревня бежала на нас с вилами, с топорами, с чем хотите!
— Вот видите!
— Ничего не видите! У нас тоже есть вилы и топоры! Дали им острастку и конец!
— И вы верите, что они переменились к лучшему? Рахиль, вы не девочка! Это смешно!
— Что мы ходим к ним на праздники, а они к нам на представление — тоже смешно? Что я у них поднимала черный пар нашим трактором, а они нас учили ходить за овцами — тоже смешно? — Рахиль вырвала руку из-под руки Канфеля и иронически предложила: — Так смейтесь себе на здоровье!
— Смеяться я не буду! — ответил Канфель. — Но согласитесь, евреям было бы не плохо, если бы в Крыму была национальная территориальная единица, а не озетовское недоразумение!
— Ах, вот что вы хотите, рэбе Канфель!
— Какой я рэбе! — с горечью произнес Канфель и опять взял Рахиль под руку. — Однако ваш язычок колется, как гвоздь в сапоге!
— Вы — настоящий рэбе! — повторила Рахиль. — Вам надо носить ермолку и пейсы! Какое еврейское царство вам хочется?
— Рахиль!
— Возьмите на прокат у тети Ривы царя Соломона! А наши соседи — русские, немцы, татары. Они — большинство, мы — меньшинство! Что, мы должны завоевать их? Вот это таки смешно!
— У каждого чуваша есть своя республика. Почему у еврея не может быть? Надеюсь, еврей равен чувашу!
— А Биро-Биджан?
— Это болото за тридевять земель!
— За тридевять земель? — Рахиль ехидно посмотрела на Канфеля и вызывающе бросила ему: — Палестина тоже за тридевять земель!
Канфель с удовольствием перевел бы разговор на другую тему, но вопрос о Палестине волновал его с шестнадцати лет, и спорил он по этому поводу со многими. До революции Канфель примыкал к кружку сионистов, Палестина, Бялик не сходили с его языка, он замыслил отправиться в Иерусалим, и, если бы его не задержала военная служба, а потом революция, он давно жил бы в Тель-Авиве у своего дяди-мануфактуриста. Канфель верил, что мучения евреев кончатся, когда все они со всех концов света соберутся на земле своих предков, организуют еврейское государство, имеющее регулярную армию и полномочных представителей во всех странах. Он следил за жизнью в Палестине, беседовал с побывавшими в этой стране, его волновали палестинские неурядицы, он — поклонник великобританского законодательства, порицал англичан за их политику в Палестине. Он записался в члены Озета, потому что, по его мнению, это было единственное официальное учреждение, защищающее интересы евреев в СССР; но он, бывший сионист, негодовал на это общество, которое разрешало еврейский вопрос, забыв об историческом величии Израиля.
