— Эй, мужички, — обратился к малышне мой напарник Юра. — Где тут столовая?
Вот тогда и вскочил на ноги один из них, видимо самый шустрый.
— Я покажу, посадите!
До чего же он был великолепен: короткая рубашонка без единого признака пуговиц задралась кверху, а ситцевые штанёшки (одна штанина закатана выше колена, на вторую он наступал босой ногой) висели явно ниже пояса, а посередине пространства между рубашкой и штанишками легкомысленно торчал веселый пуп.
— Как зовут тебя, рыжий?
— Сашка! — он сказал это с каким-то удивлением и обидой, дескать, вот же люди — живут и не знают до сих пор, как зовут его, Сашку-сибиряка.
— А откуда, Сашка, в степь прикатил? Или здесь родился?
— Я здешний. А приехал из так далеко… О!.. — И Сашка замолк, видимо припоминая это «далеко»,
— Ну, так откуда же?
— Из России, — наконец, гордо представился Сашка и с удовольствием наблюдал наше удивление.
— А вы далеко ехаите?
— Далеко, Сашка, далеко… В Россию!
— Поедем, Сашка, с нами! В Россию.
Сашка вдруг притих. Ожидание и сомнение, радость и непонятная тревога — все это вместе вдруг отпечаталось на его губах, откликнулось в огромных глазах. И даже рыжая челка, казалось, тоже задумалась.
— Махнем, Сашка, в Россию, а? — Юра присел на корточки рядом.
Сашка молчал. Думал. И веснушки на лице, как желтые листья в стоячей воде, тоже стали трогательно задумчивыми.
О чем ты молчишь, Сашка? О высоких-высоких белых-белых березах на берегу Большой Серьги, куда ты бегал купаться с мальчишками со своей Стахановской улицы? О черных-черных омутах, в которых, когда станет темно, просыпается холодная и скользкая рыба налим? О черемухе, ее душистых цветах, после чего снятся синие сны? О черном дремучем лесе, где так много черники и комаров? А может, пришел к тебе сейчас теплый летний дождь? И бежишь ты, босой и рыжий, сияя всеми веснушками, по теплым лужам, в которых опрокинулось небо, разбрызгивая облака. И пахнет в зеленом осиннике мхом, корой и грибами…
— Ну, едем, едем, Сашка, в Россию!
А Сашка уже снова здесь, на этой земле, со всеми ее заботами и своими планами, взглядом на вещи и явления большого очень сложного и славного мира.
— Нельзя. Мамку надо спросить. Да и батька не отпустит. Не-е-е, ни за что не пустит. И потом (вспомнил)… сегодня наши же в футбол будут играть!
Как же они без него-то будут играть! Нет-нет, это просто невозможно. Однако, чтобы сразу не убивать нас, быстро добавил:
— Я вас провожу…
И вот поехали втроем: Юра устроился в люльке, а Сашка гордо восседал сзади на седле, уцепившись за мой ремень.
Вот и плотнику миновали, и дорога уже поворачивает в степь.
— Хватит, Сашка, иди домой.
Но малыш и не пытается слезать на землю.
— А вы ехайте, ехайте, я скажу, когда остановиться.
Вот и полевой стан бригады появился, дорога круто поворачивает вправо. Я снова сбавил скорость.
— Вот еще немножко-немножко, дяденька, вот до того кустика, — попросил Сашка.
У кустика стали. Сашка спустился на землю. Помолчал, о чем-то сосредоточенно размышляя, снова озабоченно спросил:
— А бензина хватит?
— Хватит, Сашка, хватит!
— До самой до Москвы?
— До самой до Москвы.
— Ну тогда поезжайте… — великодушно разрешил малыш.
Он что-то еще хотел спросить или сказать на дорогу, но так и не придумал и протянул руку. Не торопясь, пожал наши ладони, отошел в сторонку.
— Ехайте!..
Когда наш мотоцикл, волоча за собой облако пыли, отъехал с километр, мы оглянулись. Рядом с кустиком виднелась маленькая фигурка. Все еще стоял и махал нам издали рукой рыжий Сашка.
Сашка из России.
ХЛЕБ
Видели ли вы грозу над степью? Весеннюю грозу над сибирской степью!
Когда на пашню опустился вечер, молодо ударил и раскатился первый гром. Гулким эхом откликнулись березовые рощи под Шумихой, весело прошумел сосновый бор у Жужговского озера, глубоко вздохнула умытая от пыли степь.
Даже привычный к засухе и ветрам старый черный карагач крякнул от удовольствия и, видимо, в благодарность дождю раскрыл свои неяркие, похожие на потухающие угли цветы. Умное дерево карагач. Сколько зим пережил, сколько выдержал ураганов! И всегда щедро плодоносил. Интересное дерево карагач. Если зацвел он, значит, тепло установилось прочно. И старые люди знают — он редко ошибается.
В тот вечер я торопился в Крутые Горки — на Центральную усадьбу совхоза «Большевик». Торопился и шофер зеленого грузовичка «Агитмашина» с веселой фамилией Воробей. А раз мы оба торопились, то покатили вместе. Но не успели отъехать и трех километров, как вдруг поднялся страшный ветер, стало темно как ночью и грянул гром. А через минуту-другую «разверзлись хляби небесные», и хлынул ливень. Это было так неожиданно — всю весну гулял в курганской степи под обмелевшим Миассом суховей. Ахнул как из ведра дождь, и не стало дороги. Вот так: была и не стало. Воробей вначале еще пытался озабоченно дергать грузовичок взад-вперед, но убедившись, что это такое же бесполезное занятие, как плавание на тракторе по озеру, весело махнул рукой. Потом стянул с головы картуз, открыл дверцу кабины и шагнул под этот ливень. «Ух ты!» — и тут же влетел, радостный и обалделый, обратно, уже совсем мокрый. «Хар-ра-шо!!.»
— Чего же хорошего для тебя, Воробей? — Мне вдруг стало любопытно и даже чуть смешно. — Ведь будешь ты сейчас сидеть в степи. До утра. А может, и дольше. Вот в этой самой кабине. Пока тебя, сердешного, не вытянут из этой болотины! Ведь ты шофер, а ездить тебе пока не придется. Загорать будешь!
А Воробей вдруг сердито взъерошился:
— Чего хорошего, чего хорошего! Вот человек не понимает! Ведь грязно — значит хлебно. Понимаешь? — Потом посмотрел на меня и безнадежно махнул рукой: — Ни черта ты не понимаешь!
Так мы и сидели с ним в кабине всю ночь и уснули под мелкую дробь дождя по железной крыше. Когда рассвело, подул ветерок, дорога немного наладилась, и мы поехали. Я смотрел на своего спутника и все пытался понять: кто же он такой, Ваня Воробей? Шофер?! Ну да, шофер. Но ведь дождю-то он радовался как хлебороб, хотя земли не пахал и хлеб не сеял. И мне вдруг стало смешно, что я никак не могу понять, кто он, Воробей.
И я спросил его прямо в лоб:
— Воробей, кто ты?
А он как будто ждал этого нелепого вопроса, быстро взглянул на меня и спокойно, как о самом простом и естественном, ответил:
— Хлебороб я, темный ты человек! Хлебороб!
Я понимаю неловкость своего положения и, чтобы как-то сгладить неприятную для меня ситуацию, спрашиваю осторожно:
— Женат?
— Ага.
— И дети есть?
— Ага. Сын. Два года.
И посмотрел на меня нетерпеливо-радостно: спроси, мол, еще что-нибудь.
— И долго вы дружили перед свадьбой?
— Не… Один сезон.
Сколько этот сезон длился, спрашивать я не стал и задал провокационный вопрос:
— Жена красивая?
Воробей спокойно признается:
— Не… Некрасивая. — А потом, о чем-то своем подумав, добавил: — Но она хорошая.
Помолчал, объезжая очередную яму, и, не поворачивая головы, серьезно добавил:
— Нина понимает меня.
«Понимает — значит любит?» — молча задал себе этот вопрос. Подумал: «А как бы сказал Иван?» Посмотрел на него. Держал Воробей баранку крепко, смотрел перед собой и спокойно улыбался.
Значит, любит. Наверное, любит…
В эту поездку мне везло на «чудных» людей. По дороге в степи Иван Воробей затормозил у грузовика своего дружка Степана Сиваева. Степан только что вернулся со своей «хозяйкой» (так он называет ГАЗ-51, на котором возит обеды трактористам и комбайнерам прямо, как говорят здесь, в борозду).
Они минуты две хлопают друг друга по плечам, говорят обычные в этих случаях фразы. Потом подошел я и, чтобы каким-то образом быть причастным к радости, спрашиваю:
— Как дела, парень?
А парень бодро:
— Слава богу, плохо!
— ?!
А сам доволен-доволен! И в глазах улыбка. Заметил мою растерянность и, как рассказывают маленьким, объяснил уже вполне серьезно:
— Просто мы жадные. До хорошей жизни жадные. Вот я, например… Если я скажу: «Хорошо живу», — я уже другой буду. Может, я тогда вначале сам пообедаю, а потом повезу похлебку хлопцам? А может, мне захочется на мягкую постель да десяток часиков храпануть, а? Может, я по жене соскучился и уйду на денек-другой к ней, а ребята один раз и без обеда перебьются?..
Потом опять в глазах его устроилась улыбка.
— Дело тут в другом вовсе… Я не поменяюсь вот своей профессией с любым городским парнем. Потому как мне здесь хорошо: и парни славные, и урожай добрый, и сын уже большой… И мне еще всего 24 года. Но я не могу сказать «хорошо» потому, что иначе, как бы это сказать… успокоюсь.
И закончил радостно и оживленно:
