— Ах ты, боже мой, всеблагий, — пугался старик Исаев и тихонько крестился, не снимая шапки. — Прости мои прегрешения. Куда вас нечистая несет! — вскрикивал он на лошадей и, недокрестившись, хлестал по взмокшим крупам, испуганно поглядывая на небо.
Упади первые тяжелые капли. Сверкнула необычайной ярости молния, тут же громыхнуло так гулко и раскатисто, что старик присел и, по-заячьи припадая к земле, побежал вдоль борозды в недалекий овражек.
И так это мгновенно произошло, что никто и не заметил.
А дождь уже вовсю хлестал по пыльной дороге. Истомленные жарой лошади пошли бодрее.
Игнат не уставал покрикивать на коней, посвистывал звонко и отчетливо. Крупные капли катились по его лицу, смешиваясь с пылью, оставляя на щеках грязные следы.
Дождь то переставал, то начинал лить с новой силой, но уже сквозь серые тучи прорывались косые лучи солнца. Радужные полосы протянулись в небе, каждое облачко, проплывало, как золотая ладья по голубым волнам.
Вот и конец. Заделана последняя борозда. Все, вымокшие, грязные, счастливые, собрались вместе. Крутилин разглаживал ладонью мокрые усы.
— Наше знамя, товарищи. Теперь и мы поговорим с ковровой дорожки.
4
Вымокший, вывалявшийся в грязи, добежал Исаев до села. Он решил, что старуха, наверное, уже в церкви, домой заходить, значит, незачем, все кругом на замке, и побежал дальше.
Он задыхался, ноги расползались по грязи. Молния то и дело полыхала зеленым пожаром, и гром, казалось ему, грохотал по самой его мокрой спине. И все время призывно гудели колокола.
— Господи, воззри, — повторил Исаев, — воззри на раба своего.
Вот и церковь. Исаев достиг паперти, но вспомнил, что церковь давно закрыта, повернул в переулок и ближайшим путем двинулся к кладбищенской часовне.
Дверь открыта. В темноте часовни колеблется одинокий огонек. На паперти стоит весь причт: отец Варфоломей и сторож, одновременно выполняющий обязанности псаломщика.
— На раба твоего, господи, воззри, — из последних сил крикнул дед и прыгнул на паперть, отряхиваясь, как собака.
— Ты что, ошалел? — грустно спросил поп.
— Взирай не взирай, ничего не увидишь, — разбитым тенорком добавил псаломщик, — а ты, раб божий или чей там, не знаю, ты не размахивайся. Тут батюшка стоит, а ты, как пес шелудивый, отряхиваешься.
Дед обтер лицо рукавом рубахи и проникновенным голосом спросил:
— Отошла уже служба? Ах ты, грех!
— Совсем ошалел, — махнул рукой поп.
— Какая тебе служба, — сказал сторож, — для кого служить?
Исаев поник головой и вздохнул:
— А мне все звон слышался…
— В голове у тебя звон.
В самом деле, откуда быть звону, когда колокола еще в прошлом году поснимали. Из часовни пахло сыростью и мышиными гнездами, единственная свечка слабо освещала ее убогое убранство. Глядя на небо, поп зачем-то сказал тусклым голосом:
— В уставе сказано: «Пономарь клеплет во все тимпаны тяжко, но не борзясь».
«И чего это меня принесло? — горько подумал Исаев. — Что мне понадобилось? Тимпаны».
Дождь переставал. Обрывки облаков стремительно разбегались в стороны. Еле заметный клинок радуги возник за ригами. Старик вспомнил о бригаде. Какая там сейчас радость! Игнашка, должно быть, достает из сундучка чистую рубашку. Озимь-то, озимь как поднялась! А что теперь будет? Теперь, по новому, уставу прямо выпрут из бригады, как прогульщика. Работу, скажут, бросил, в самый момент с поля убежал. А куда? В церкву молиться. Игнат: все видел и докажет. Эх, что ж ты наделал, раб божий, сукин сын.
Сторож, словно угадав его тяжелые мысли, безразлично спросил:
— Из бригады убег? Или командировали колхозные грехи отмаливать?
Исаев не отвечал, занятый невеселыми думами о горькой своей судьбе, а сторож с воодушевлением продолжал, радуясь живому разговору:
— Влетит тебе, дед. Вышибут из колхоза, как миленького. Илья Иванович — мужик положительный…
— Замолчи, — рассвирепел вдруг старик. — Замолчи, кутья на патоке, раззвонились тут. Клепальщики…
Отчаянно ругаясь, он полез на сторожа с кулаками. Тот легко оттолкнул его. Дед свирепо набросился на врага, стремясь сбить его с ног. Но сторож не растерялся и ухватил деда за бороду. Из разбитого носа сторожа уже выбежала бойкая струйка крови, но он, не выпуская бороды противника, отступал к открытой двери.
— Батюшка, что же вы?! — отчаянно взвывал он, увертываясь от ударов.
В часовне что-то падало, трещало, и вдруг Исаев почувствовал страшный удар по голове. Ему показалось, что молния ударила и раскололась надвое, наказывая за осквернение храма. В страхе он отступил и упал на паперть…
Услышав стук поспешно запираемой изнутри двери, он ощупал голову и увидел обломок какой-то палки.
Отдохнув на сырой земле, старик тяжело поднялся, опираясь на обломок, подошел к двери. Но запор был крепок, и дверь не поддавалась. С палкой в руках он обошел вокруг часовни.
— Выходите, тимпаны, сукины дети!
Но из часовни никто не отзывался. Тогда дед запустил обломком в окно, побрел, прячась за гумнами и огородами, назад в поле.
5
Шумно распахнув дверь, в общежитие стремительно вошел Крутилин:
— Серега, Роман, чего сидите?
— О, обнаружился! Где пропадал? Я уж конную разведку за тобой наладил.
Бросив мокрую фуражку на стол, Крутилин рассмеялся так, как давно уже не смеялся.
— Промок я, Серега, аж до кисета. Дай-ка закурить.
— А ты бы переоделся.
— А что, я в полном порядке. — Крутилин похлопал себя по плечам и по груди: да, все было хоть выжимай, но, несмотря на это, он снова повторил — В полном порядке. Все это, Серега, не главная суть. А вот то, что отсеялись мы в самое время, как по заказу, вот что главное.
— Первыми в районе, — торжественно подсказал Сергей. Крутилин рассмеялся и широко махнул рукой:
— Первыми, вторыми… и в тебя эта чума затесалась. Ты пойми одно: это тебе не конные бега и скачки, чтобы всех обогнать. Главная суть, — он погрозил кулаком кому-то, кто еще этого не понимает, — главная суть вовремя. В срок.
Роман тоже засмеялся и напомнил:
— А сам говорил: Ваньку Шонина победить надо.
Не опуская кулака, Крутилин все грозил:
— Шонина? Сейчас мы к нему всем табором двинем. Пусть и он поймет, что на земле работать надо по всей чести, а фокусы в цирке показывают. Земля науку принимает, а не пыжовские фокусы. Вот зачем я знамя добиваюсь. А нам, хлеборобам, не знамя надо, а урожай.
Он сгреб со стола свою фуражку:
— Пошли!
На зеленом дворе все были готовы к выступлению, и кони запряжены. Стоял веселый оживленный гомон. Крутилин с крыльца взмахнул рукой и зычно, по-командирски, крикнул:
— По коням! Запевай партизанскую!
И снова Роман увидел, как два председателя встретились по дороге. Теперь уж, не скрывая своих намерений, они прямо подошли друг к другу. Шонин проговорил звонко и угрожающе:
— Думаешь, твой верх, Илья Иванович?
Он стоял в одиночестве на границе своих владений, с ним не было его товарищей. Один только какой-то белоголовый парнишка маячил в отдалении. Но все равно Шонин не терял своей заносчивости.
А кругом под необъятным небом лежали необъятные поля. Изумрудно зеленели озими, и дышали поля земной благодатью.
Не обратив внимания на всегдашнюю шонинскую заносчивость, Крутилин с удовольствием мял сапогом черную землю.
— Хлеба теперь пойдут! Озимь смеется прямо. Яровизированная пшеница, я тебе скажу, — чудо!..
— Пшеничка и у меня неплохая, — ответил Шонин.
И вдруг он замолчал, словно только сейчас увидел, зачем пришел к нему Крутилин.
— Это что же будет? — спросил он.
— Уговор помнишь… — тихо ответил Крутилин.
С пригорка, из крутилинского стана, спускался обоз. Высоко над одной сеялкой на шестах вздымался плакат: «Поможем отстающей бригаде».
— Уговор помнишь, сосед, — тихо продолжал Крутилин. — Ты сам предложил идти на помощь с рогожным знаменем. Для отстающих, значит, рогожа. А я тебя уважил, позорить тебя не хочу, видишь: иду без рогожи.
Обоз, с трудом пробираясь по проселку, выезжал на дорогу. Колхозники, поглядывая на Шонина, веселыми голосами пели суровую песню о том, как по долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, и о том, что былую славу этих дней они никогда не забудут.
— Не пущу! — вдруг сорвался Шонин, бросаясь наперерез обозу. — Назад ворочай! Назад! Васюха, — он обернулся к белоголовому мальчишке, — зови народ!
Крутилин догнал Шонииа и крепко сжал его руку.
— Не дури. Народ не смеши. Помнишь, что перед севом на стане говорил? То-то. Нужно раньше думать. Ты кто — хозяин на земле или пыжовский свистун?
— Пусти! — вырвался Шонин. — Убью. Уйди, говорю…
