Все. Жму руку.
Не хватает второй книге двух ручонок.
Николай.
Сочи, Ореховая, 29.
5 декабря 1932 года, Сочи.
Дорогой мой Мишенька!
Я уже потерял все надежды получить ответ на все мои письма. Кто тут виноват? Где зарыта собака, или ты поставил на мне осиновый крест?.. [дальше кусок письма вырван — Ред.] Ладно, может, ты еще одумаешься. Подожду, а пока расскажу о себе.
Книга, люди говорят, сделана хорошо. Поступила в продажу, но мне мерзавцы из распределителя ОГИЗа, что на Лубянском проезде, 2, не шлют 20 книг договорных, и я имею одну-единую. Никому из друзей, и тебе первому, не смог послать.
Предисловие А. Караваевой утеряли в типографии…
Я работаю, как добросовестная лошадь. По ночам. Тогда никто и ничего не мешает. Мама все болеет. Есть перспективы на получение комнаты в Москве. Увидим. В Сочи уже холодно. Снега не было. Ну за экономику не пишу, не хочу тебе портить аппетита.
Как-то вы живете, дорогие, как здоровье? За шесть месяцев разлуки не забыли еще сочинского изгнанника? Я с пенсиями в расколе. Довольно. Стал «членом» профсоюза печатников и живу тем, что старательно мараю дефицитную бумагу.
Ожидаю письма. Крепко жму ваши руки.
Николай.
Сочи, 5 декабря, Ореховая ул., № 29.
16 декабря 1932 года, Сочи.
Милый дружок Шура!
Причина моего молчания — напряженная работа над второй книгой. Я вчера закончил большую главу, и сегодня у меня «выходной день».
На днях получу, наконец, из Москвы десять экзем[пляров] моей книги и сейчас же высылаю тебе, родная.
Один экземпляр мне уже прислали. Издана книга хорошо, но зато предисловие Анны Караваевой утеряли в типографии. Книгу скоро сама увидишь.
Вышло 10 300 экз., в переплете с моей фисгармонией.
Мною уже написана четверть второй книги. Борьба за качество.
О моей книге немножко пишут, не очень ругают. Скоро в «Мол[одой] гвардии» будет напечатана серьезная критическая статья. Жду.
Живем в Сочи втроем — я, мама и дочурка брата — Зина —10 лет. Здесь холодно. Здоровье пока держится прилично, дает возможность работать. Старушка моя все охает, слабенькая она и физически и волей.
Бюджет наш [слова неразборчивы. — Ред.].
К партчистке я прихожу уже как трудящийся и не как лодырь.
Будут новости — напишу.
Привет теплый от матушки.
Твой Коля.
16 декабря 1932 г.
17 декабря 1932 года, Сочи.
Милая Роза!
Долго ты молчишь, «жива ль ты, моя старушка…» Или тебя кто обидел, дитя непоседливое? Хочу разбудить тебя. До сих пор не имею окончательного решения насчет моей рукописи. Хождение по портфелям редакторов продолжается. Хотя бы дали срок. Знатоки говорят, что легче ослу стать лошадью, чем пройти впервые сей путь, и, несмотря на ряд хороших слухов, мое седьмое чувство предугадывает разгром.
И я, предвидя это, готовлюсь перейти в контратаку, т. е. складываю план новой работы. Ведь я должен напрячь все силы и добиться того, чтобы новая работа была лучше и чтобы ее признали. Это очень и очень трудно в моих условиях. Но я должен это сделать, и я это выполню.
Сообщай о своих партделах, жизни и быте, зачем молчать? Мама и Катя малая лежат больные гриппом, стоны, кашель, небодрая быль, но это пройдет. Скоро весна, мой друг, солнышко улыбнется тепло, приветливо, и суровые морщинки немного разгладятся. Жизнь нельзя убить, пока стучит сердечко, и позор тем, кто сдается живым в плен.
Жму руку.
Ожидаю письма.
Н. Островский.
17-го декабря 1932 г.
22 декабря 1932 года, Сочи.
Милая Шурочка!
Твое письмо только получено. Прости меня за молчание. Я работаю на все 100%. Сегодня посылаю тебе посылочкой мою книгу. Товарища Вольфа увижу с радостью, лишь бы пришел.
Как я тебя ожидал летом! Хочу верить, что увидимся с тобой в 1933 году…
Условия для моей работы тяжелые, но я борюсь со всем. Тебе пришлю первые главы. Голодаю по людям крепким.
Матушка все болеет, стареет, бедняга. Плохое вдохновение. Беру все преграды, а их уйма, упорством. Суровы мои дни, но все силы, всю жизнь отдаю книге. Сам пишу, своей рукой…
Не забывай меня. Было бы чудно, если бы ты была со мной. Спешу жить, моя родная, хочу написать, пока сердечко стучит.
Целую тебя.
Буду писать часто.
Твой Коля.
22 декабря 1932 г.
27 декабря 1932 года, Сочи.
Дорогой товарищ Анна!
Посылаю вам две обработанные главы второй книги «Как закалялась сталь». Тебе могу сказать, посылаю с тревогой на твой суд. Ты скажешь, куда идет кривая: вниз ли, вверх ли. Это я говорю о художественном и проч. содержании первой части моей работы. Если худо, будь беспощадна. Я не свалюсь с ног, вынесу любую критику, она мне лишь поможет выравнять изъяны. Часть материала еще мной не оформлена. Я сдержал свое слово, не надоедать тебе частыми письмами, хотя очень хотелось. Но необходимо экономить время людей, не загружать их излишней «литературой». Посылаю тебе и Колосову свой привет в виде моей первой книги… Я добросовестно работаю. Бывают частые прорывы, но не по моей вине. Мои желания работать обратно пропорциональны возможностям, и все-таки — движение вперед.
Не могу тебе передать, как меня огорчило неряшливое отношение с твоим предисловием. Не могут еще товарищи из из[дательст]ва хоть чем-нибудь не испортить даже хорошо технически изданную книгу (если не считать массы грубых опечаток).
Мое здоровье позволяет мне работать. В Сочи стало холодно и неприветливо.
Полон творческой энергии, но часто невозможность переложить ее на бумагу из-за отсутствия чьей-то руки приводит в ярость. Ведь мои темпы черепашьи. Я устаю раньше, чем иссякают созданные образы. В моем «секретариате» чудовищная текучесть. Как жаль, что здесь нельзя применить декрет СНК о прогульщиках. Но курилка еще жив. Не верь, товарищ Анна, злостным слухам, что я «засыпался вдоску» и стал писать меланхолические новеллы. Я назло всем предсказаниям врачей о моей скорой гибели упорно продолжаю жить и даже иногда смеяться. Ученые эскулапы не учли самого главного: это качество материала их пациента. А качество вывезло. Твой подшефный не только живет, но и работает. «Разве могут не победить те сердца, в которых динамо», — говорил Павка Корчагин в своей горячей речи в 21-м году. Это относится и ко мне.
Жду твоего письма.
Помни, ты должна его написать, когда прочтешь первые главы второй книги.
Привет товарищу Марку.
Николай Островский.
Сочи, 27/ХII — 32 г.
Ореховая ул., д. № 29.
6 января 1933 года, Сочи.
Дорогой товарищ Соня!
Бумагу с вашей запиской, журнал 10–11 мною получены. Со дня на день ожидаю 12 номер.
Товарищ Соня! Загружаю вас следующей просьбой. Мне необходим следующий документ, что-то вроде справки или удостоверения примерно такого содержания: редакция удостоверяет, что я являюсь ее сотрудником или постоянным автором с такого-то по настоящее время и средняя сумма заработка получена от редакции.
Это мне необходимо для формальности, как-то: квартплаты, членские взносы, лечпомощь и т. под. Я в настоящее время (вроде беспризорник) или что-то вроде кустаря одиночки. Приезжает врач и спрашивает — где вы работаете? Я подумаю немного — отвечаю: в «Молодой гвардии».
— У вас есть об этом документ?
— Нет.
— Ну тогда извиняюсь, я оказать вам помощь не могу, потому что я только оказываю помощь госслужащим и застрахованным.
С врачами я вообще вижусь редко, но, чтобы избежать в дальнейшем подобных диалогов, вы расскажите о моей просьбе товарищу Колосову, если это юридически будет возможно, он подпишет таковой документ.
Вот это все, что в данном случае я ожидаю от вас.
Товарищ Соня! Если вы сможете («стащить?!») общую тетрадь, то пришлите ее вместе с № 12.
Крепко жму ваши руки.
По поручению Н. Островского.
6/I — 33 г. Сочи.
Ореховая, 29.
101
M. З. Финкельштейну и Ц. Б. Абезгауз
13 января 1933 года, Сочи.
Дорогой Миша и «Маленькая»!
Только что получил ваше письмо. Почта стала работать против Революции. Это горе-связь может разорвать любую дружескую связь… Сколько я неприятностей имел и имею из-за этих почтовых трюков, сколько пропало книг, журналов, газет — не перечесть, а телеграфные переводы приходят через полгода, пропадают деловые письма с документами из редакции и т. д. и т. п.; не будем говорить о дряни. В героическом наступлении пролетариата почта плетется в хвосте, налегая на тормоза. Очень жаль, что ты мою книгу не получил, она уже в Москве у Кати, возможно у тебя новый адрес и Катя вас не нашла. Позвони, Мишенька, им. От тебя я получил лишь письмо из Кисловодска, остальные утонули. Неужели, Мишутка, ты хоть на минуту можешь допустить, что я мог бы уклониться от ответа. Я своих друзей не забываю, тебя в особенности. Недавно пережитая борьба за жизнь и твое в ней горячее участие и все предыдущее никогда не изгладят из моей памяти образ того, кто стал моим большим другом. Мишутка, это не пустые слова. Я сейчас суров и даже сумрачен немного и отсюда скуп на слова. Хочу, чтоб ты почувствовал пожатие моих рук.
