— И тебе приятно?
— Нет, неприятно. — Липатов-старший помолчал и добавил: — В общем-то твое дело, тебе виднее, мама всегда будет рада видеть тебя снова дома.
Он, кажется, даже зевнул, сказав эти равнодушные слова, и Оля поняла, что участь Люси Иванченко решена. Она кинулась вперед и с такой силой схватила за рукав Липатова-младшего, с такой силой рванула его, что он оказался перед нею лицом к лицу.
— Георгий! — крикнула она. — Георгий, ты подлец! — Оля понимала, что произносит не те слова, которые бы нужны, но никакие иные не находились. — И мы поступим с тобой так, — продолжала она, — как ты заслуживаешь. Ты не комсомолец, ты…
Она с ужасом видела, что вокруг уже собирается толпа, уже ухмыляются какие-то парни и девицы; может быть, они думают про нее, что она устраивает тут сцену ревности или еще что-нибудь такое.
Она бросилась бежать, как недавно бежала Тамара Савушкина, но совсем не потому, что ее манило домой, а потому, что чувствовала: еще минута — и она надает по щекам и Георгию и его равнодушному папаше.
Оля остановилась только на набережной Лады, недалеко от моста. Лед на реке лежал темный, и от него несло полыньями, по нему уже не ходили. И ветер вдоль Лады летел сырой, весенний, из низких туч даже капало что-то вроде дождя, но еще не дождь, — от него только леденели тротуары и делалось невыносимо скользко. Оля прислонилась к бетонному парапету и склонила голову так, как недавно склонял свою отец, когда старичок в обрезанных валенках сказал ему, какой марки сталь испортили заводские сталевары. Но там была сталь, сталь, ее можно переварить и исправить. А кто же исправит Люсину жизнь? Она, Оля, сделать это не сможет, нет, нет, не сможет.
Перед нею возникли Нина и Маруся, которых она не сумела помирить, только еще более озлобила, за ними встала Тамара, которая так и ускользнула из института. Вот теперь Люся, которую Оля не умеет защитить от пошлого, дрянного, мерзкого человечка. Все они вместе совершили в Олином мозгу какой-то странный круг, еще повернулись, еще… Ломая ногти, Оля едва удержалась руками за парапет и, чтобы противостоять страшной силе, которая тянула ее упасть навзничь — затылком о ледяные, скользкие камни, налегла на холодный бетон грудью.
— Ишь, — услышала она над собой старушечий голос, — напоили-то сердешную. Беспутная ты, беспутная. Поднять юбчонку да выдрать тебя под первое число.
Старушка постояла, постояла и побрела дальше, шаркая подошвами. Оля ничего ей не ответила. Не могла.
3
У Павла Петровича не было того дара, с помощью которого счастливцы, таким даром обладающие, не теряются ни в какой обстановке, ни при каких обстоятельствах, — дара всегда быть уверенным в своем превосходстве над окружающими. Обладатель такого бесценного качества вдруг на крыльях этого своего превосходства, внушенного ему или еще папашей с мамашей, или уже им самим, а то и неосмотрительными его начальниками, возносится до весьма и весьма крупных постов. Нередко, совсем нередко случается, что высокие руководящие организации растрачивают свою коллективную мысль и энергию на то, как же, мол, быть с директором такого-то завода, с человеком, возглавляющим такой-то театр, а иной раз продвинувшимся и гораздо выше. Вот, дескать, был человек как человек, неплохо работал в свое время на своем месте, а что сталось? Назначили директором завода или театра, поначалу, год-два, все шло будто бы и ничего — теперь завод или театр в бедственном положении.
Всем кажется, что человек за год-два испортился, ищут причины его порчи, непременно находят их, наказывают человека за то, что он этим причинам не противостоял, — и снимают с поста.
А он вовсе и не портился, он спустя год-два работал так же, как и в первый день, может быть и лучше, потому что приобрел какой-то навык; но дело все в том, что его самоуверенность, вскормленная чувством превосходства над окружающими, обманула и его самого и тех, кто его взялся выдвигать. Что бы, когда его вызывают в высокую организацию и говорят: так, мол, и так, дорогой товарищ, надо возглавить то-то и то-то, — что бы ему тут взять да и отказаться со всей откровенностью: пожалейте, товарищи, тех, кого вы хотите поставить под мое руководство, — с культурой у меня неважно, учился плохо; а если и культуры достаточно, то организаторских способностей никаких, дома со своими ребятишками и то не справляюсь, жены боюсь; а если и жены не боюсь, то в душе-то у меня не было и нет размахов, своей сверхосторожностью, страстью к перестраховке, трусостью буду мешать людям истинно творить; мне бы, отслужив до шести вечера, домой на диванчик или в огород грядки копать, я ведь по натуре дачник. Вот бы что сказать. Так нет же, говорит, скромно потупясь: раз надо, постараюсь, приложу все силы. Я трудностей не боюсь.
Ну и начинается. Поскольку его отыскали где-то в низах, да в верхи вызвали, да отметили доверием, ему уж кажется, что он персона избранная и для подчиненных достаточно присутствия среди них самой его персоны, чтобы они старались изо всех сил и чтобы дело у них шло неслыханными темпами.
Оно вначале и идет по инерции, мало-помалу инерция угасает, а там, глядишь, начинается и та толчея, посозерцав которую некоторое время вышестоящие организации задумываются: был человек как человек, неплохо работал в свое время на своем месте, а что сталось?
А ничего не сталось. Так и было. Обманулись его речами с общегородских трибун, его умением никогда не выражать ни сомнений, ни колебаний, его зазубренной формулой: «Раз надо, постараюсь, приложу все силы. Я трудностей не боюсь», — приняли это наносное за истинное, за силу, в то время когда это слабость.
Нет, Павел Петрович никогда себя не переоценивал, никаких таких чувств превосходства у него развиться не могло уж по одному тому, что никогда ему ничто не давалось легко, все в его жизни было добыто кропотливым и незаметным и, если так можно выразиться, неэффектным трудом. Нет, Павел Петрович не считал, что достаточно присутствия его персоны где-либо для того, чтобы дело там шло само собой. Он знал, что только большой, самозабвенный труд способен сдвигать дело с места, — так было в его бытность слесарем, а затем студентом; еще в большей мере было так, когда он стал мастером; еще больше труда понадобилось, когда под его начальство перешел громадный цех. А должность главного металлурга — она поглощала человека всего целиком, даже для семьи мало что оставалось, не то что для произрастания самомнения или каких-то неведомых чувств превосходства над теми, кто окружал Павла Петровича.
Но это отнюдь не значило, что Павлу Петровичу недоставало характера. Он умел достойно держаться и в мирные времена и в годы сражений.
И его не могло, конечно, не тревожить состояние, в котором он оказался с первых дней пребывания в институте, — состояние пассивного выслушивания разноречивых мнений и различных проектов. Наутро после отвратительного вечера у Шуваловой, от которого осталось чувство стыда и мрачного раздражения, Павел Петрович ехал в институт, переполненный решимостью изменить положение.
В подъезде главного здания он нагнал Белогрудова. Белогрудов уступил дорогу, на лице его была улыбка, которая показалась Павлу Петровичу улыбкой сообщника; и еще Павлу Петровичу показалось, что Белогрудов даже как-то панибратски подмигнул.
— Аве, Цезарь! — воскликнул вчерашний сотрапезник, подымая кулак для салюта.
Павла Петровича подмывало ответить на подобное приветствие какой-нибудь резкостью. Но он не нашел должных слов для ответа и молча прошел в дверь, оставив Белогрудова пожимать удивленно плечами.
Часы били девять, когда Павел Петрович входил в свою приемную.
— Вы как граф Монте-Кристо, — сказала Лиля Борисовна. — К вам товарищ Харитонов.
Харитонов встал с дивана, уголки его губ улыбчиво загибались кверху, он был до блеска побрит, аккуратненький, чистенький, хорошо осмотренный перед выходом из дому. Все, что на нем было надето, могло именоваться только с применением суффиксов «чок» «чик», «очк», «ечк». На нем был не пиджак, а пиджачок, не брюки, а брючки, не рубашка, а рубашечка, не галстук, а галстучек, и ботинки не ботинки — ботиночки; были еще носочки, ремешочек, часики на руке. Он огорошил Павла Петровича вопросом:
— Ну как она, жизнь-то, товарищ директор? Входите в курс?
Это был вопрос столь глупый, и задан он был таким развязным тоном, что Павел Петрович физически почувствовал, как в лицо ему ударила кровь.
— Чем могу быть полезен? — спросил он, сдерживаясь.
— Да поговорить надо. Разные вопросы. Вот третий день собираюсь…
— Вам придется продолжить сборы еще дня на два, на три. Я занят. — Сказав это, Павел Петрович прошел к себе в кабинет.
— Павел Петрович, — заговорила Лиля Борисовна, входя следом за ним, — это недоразумение! Это я виновата, не предупредила вас. Валентин Петрович… вам, наверно, показалось, что он… ну как бы это…
