— Не пропадут! — устало отмахнулся Костя. — Важенки их сами переведут и в стадо приведут, здесь они не останутся, не бойся.
Наконец перед закатом солнца с гребня отрога пастухам открылась большая бурая долина, изрезанная речушками, покрытая буграми, на которых виднелись зеленые метлы стланика. Всюду, куда доставал взор, в долине сверкало бесчисленное множество небольших озер, будто осколки вдребезги разбитого зеркала. С трех сторон равнину обрамляли высокие, покрытые стлаником горы с белыми шапками еще не стаявшего снега. С четвертой стороны огибал долину лиман.
— Вот и Собачья тундра! — радостно воскликнул Костя, оглядывая долину.
— Почему ее Собачьей назвали?
— Кто его знает, может, каюр какой-нибудь собаку здесь потерял.
Не мог на этот вопрос ответить и Шумков. По его виду Николка догадался, что Шумков очень устал и что сейчас лучше всего идти молча.
Проголодавшиеся олени стремглав бежали в долину. На табор притащились на закате солнца, около полуночи. На берегу озера в обрамлении невысоких стланиковых кустов стояли как нарисованные два настоящих чума, голубые струйки дыма медленно текли в бирюзовое небо.
Николка остановился, огляделся кругом — красотища! — и улыбнулся, довольный тем, что выдержал сегодня еще одно трудное испытание, уж теперь-то он непременно одолеет сотню шагов, отделяющих его от чума.
И он осилил это расстояние, и, больше того, у него хватило еще сил деловито, с достоинством отвечать Ахане на вопросы. Потом он неторопливо пил чай, делая вид, что совершенно не устал, а тело его между тем болело и ныло от усталости так, словно били его палками и мяли, как тесто, огромными жесткими ручищами.
Забравшись в кукуль, он не почувствовал, как положил голову на подушку, как закрыл глаза и провалился в сон. Безмятежен и крепок был его сон — так, наверное, спят дети — впереди ни забот, ни тревог, а только радости.
Когда он проснулся, солнце уже стояло высоко. Николка это понял сразу: золотистые лучи, проникая сквозь многочисленные дырочки в крыше чума, падали на стланиковую подстилку и на шкуры почти отвесно. Посреди чума на земле весело потрескивал небольшой костер, над ним пофыркивал большой медный чайник, подвешенный на проволоку. В чуме была только Улита, она что-то сосредоточенно кроила.
Николка с трудом приподнялся на локоть — тело болело еще сильней, чем вчера. Он посмотрел на часы. «Ого! Десять часов уже! Куда же ребята подевались? Наверно, на улицу вышли, может, умываются на озере…» Не торопясь, он выбрался из кукуля, так же не торопясь свернул его и бросил к стенке.
— Улита! А где ребята? Что-то не видно никого…
Улита, перестав кроить, укоризненно взглянула на Николку:
— Все ушли в стадо работать, ты один остался…
— Как ушли? — искренне изумился Николка, чувствуя, что краснеет.
— Все ушли работать, — повторила женщина, вновь склонившись над рукодельем. — Давно уже ушли. Маленьких телят клеймить будут.
— Что ж вы меня не разбудили?
— Зачем будить? Спи, спи. Ты, наверно, шибко устал… Мой старик тоже шибко устал… Все устали…
Ни о чем больше не спрашивая, стыдясь и негодуя, Николка выскочил из чума, схватил маут и побежал в тундру, где виднелось стадо. Оно непрерывно меняло свою форму: то вытягивалось бумерангом, то расплывалось кляксой, то раскалывалось на две половины, то рассыпалось горохом. Это пастухи работали в стаде — клеймили телят.
Появлению Николки никто не удивился, точно он не отсутствовал вовсе: так же ласково, по-отечески улыбался ему Аханя, так же заботливо смотрел на него Костя. Никто не сказал ему ни слова в упрек. Но он чувствовал этот упрек в глазах товарищей. Может быть, это просто казалось впечатлительному Николке, но именно с этого дня он стал относиться к себе строже, соразмеряя свои поступки с поступками старших своих товарищей.
Собачья тундра была куда богаче Варганчика: день и ночь кружились над бесчисленными озерами стаи гуменников и уток, множество разновидных куликов.
Невдалеке от чума, на одинокой корявой лиственнице виднелось большое орлиное гнездо. Каждый год в начале апреля прилетали к этому гнезду орланы-белохвосты и жили в нем до первых осенних заморозков. Время пощадило гнездо: ни зверь его не тронул, ни человек. Не смогли его разметать ни летние шквальные ветры, ни зимние вьюги, и стояло оно незыблемо посреди земли — на виду у всех, как жизненная веха, как символ гармонии…
— Эти гнезда всегда тут стояли! — сказал однажды Аханя Николке — голос его звучал восторженно. — Моя суксем маленький были, эти гнездо соровно помнили! Эти орел шибко умный птица — иво кругом летали, смотрели — все-е по-ни-мали!
С утра до вечера отлавливали пастухи телят и клеймили их. Попутно они кастрировали тех немногих корбов, которых не успели кастрировать зимой. У оленей-кастратов обрезали заодно концы мягких, покрытых темной бархатистой кожицей, рогов. Срезанные концы рогов складывали в кучу на земле, затем уносили на табор, обсмаливали их на костре, счищали паленую шерсть, вырезали из рогов полоски хрящей и, макая в нерпичий жир, с удовольствием ели. Называлось это лакомство — немыт.
Вечером, отпустив стадо, пастухи разбредались по тундре в поисках утиных яиц. Вареные яйца они поедали с особым удовольствием, почти с жадностью, словно наедались на весь год вперед. Особенно жадно ел яйца Худяков. Без усилий он съедал за один присест десяток гусиных яиц величиной с кулак. Во время еды он то и дело вытирал ладонью испачканные желтком жиденькие усы, блаженно улыбался и щурил и без того узкие глаза.
— Ну вот, немножко поели, — говорил он обычно, — теперь чаевничать немножко будем. — И выпивал после такого заявления полчайника чаю.
Но близилась пора, когда яйца, насиженные птицей, становились непригодными в пищу. Пастухи решили, прежде чем эта пора наступит, немного яиц заготовить впрок.
На середине лимана возвышался плоский, как стол, остров с высокими скалистыми берегами. Во время полного отлива пастухи подошли к острову по обнаженному илистому дну. Но возле самого острова, словно ров, заполненный водой перед крепостью, путь пастухам преградила полоса воды, которую пришлось переходить бродом, держа над головой одежду и сапоги. Остров казался неприступным, но пастухи знали отлогий подъем, которым неоднократно пользовались в былые годы. Над островом, заслоняя солнце, с криком кружились тучи серых чаек, внизу над водой стремительно летали гаги, шилохвосты, гагары, нырки. Всюду на склонах сидели черные красноклювые топорки.
Яйца гаг лежали прямо на земле в небольших углублениях, засыпанных необыкновенно мягким пухом, яйца чаек лежали тоже на земле, но без пуха. Пастухи быстро, словно картошку с поля, собирали яйца и складывали их в ведра, кастрюли и в чайники. Через несколько минут вся свободная тара была заполнена.
— Давайте-ка, ребята, к дому поворачивать, — тревожно сказал Фока Степанович, — как бы нас прилив не прихватил.
Обратно через ров перебрались с трудом — мешал груз.
Появилось и течение с моря — начался прилив. Берег виднелся километрах в двух. Зеленовато-черный жирный ил, терпко пахнущий гнилой морской капустой и водорослями, всасывал сапоги и неохотно отпускал их, злорадно чмокая и шипя, точно сожалея о чем-то…
— Лет десять тому назад, — рассказывал на ходу Фока Степанович, — Кузьмичева вот так же чуть прилив не захватил. Но тогда уже шуга была, а холоднее соленой воды с шугой нет на свете ничего! Так вот, с Брохово по отливу он решил в Ямск доехать. Да замешкался по дороге, перестал коня понукать, чего, думает, спешить: берег уже недалеко — успею. А прилив-то какой! Было сухо, глазом моргнул — вот уж и вода. Оглянулся он вскоре, глядь — прилив догоняет. Пришпорил коня и галопом к берегу — да разве по лайде[5] разбежишься? Устала лошадь, пена хлопьями сыплется, а шагу нет, бредет, качается. Бросил он тогда лошадь, скинул с себя шубу — и бегом! Бежит, а вода его уже обходит. Метров сто пришлось ему брести по шуге вначале по пояс, потом по грудь. Выбрался, однако, на берег. Тут бы и замерз, да ребята недалеко нерпу промышляли, увидели… Потом он говорил, что соленая шуга вполне годится для пыток грешника в аду. Однако, ребятушки, как бы и нам не пришлось купаться, — полушутя-полусерьезно прервал рассказ Фока Степанович. — Давайте-ка рысцой пробежим.
Пастухи попытались бежать, шлепая сапогами по вязкому, как тесто, илу. «Да, действительно, здесь не разбежишься», — подумал Николка.
Прилив все-таки догнал пастухов, пришлось раскатать голенища сапог и брести к берегу по колена в воде. Весь лиман был залит водой, темной и страшной. Она несла на себе мелкие сухие веточки, всякий древесный мусор и хлопья пены.
— Видал, брат? — выбравшись на берег, многозначительно спросил Шумков, обращаясь к Николке. — Прозеваешь — и могила готова…
