Он бросился по своему следу к сопочке. Медведь тоже побежал, сильно припадая на передние лапы. Зверь бежал наперерез. Он это ясно видел — огромный и мощный, страшный в своем молчаливом неотвратимом стремлении… Николка бежал изо всех сил, не чувствуя ни одышки, ни ног под собой, бежал отчаянно, ни на одно мгновение не переставая верить, что люди спасут его. Но черное пятно росло перед глазами, а вершина сопочки все была пуста, радужные круги кружились над ней, подпрыгивая.
«Эх, пропаду!» — молнией обожгла его мысль, и в то же мгновение он услышал хлопок выстрела. Еще один! Еще!
Медведь поднялся на дыбы, прижав передние лапы к груди, нервно завертел головой, принюхиваясь, шумно раздувая ноздри. И вдруг, точно наколовшись на что-то острое, зверь с необычайным проворством отскочил в сторону и, словно плюшевый мяч, стремительно покатился вниз.
Только теперь Николка почувствовал, как сильно он перепугался: пальцы его на правой руке, сжимавшие цевье малокалиберки, совершенно онемели, сердце в груди трепетало, в ушах позванивало, колени мелко дрожали, и все тело наполнялось каким-то неприятным зудящим теплом.
Из-за сопочки бежали к Николке пастухи с карабинами в руках.
— Ну как, испугался? — спросил Худяков.
— Испугался, — чистосердечно признался Николка.
— А что бы ты, брат, стал делать, если бы мы не подоспели вовремя? — поинтересовался Шумков.
— Выстрелил бы ему в глаз. Подпустил бы на два шага и стрельнул, я уже и мелкашку приготовил.
— Ну, в общем-то правильно, — согласился Шумков. — Только стрелять надо точно в глаз, череп эта пуля не пробьет, расплющится только. Тогда держись, если ранишь его…
Потом уже, подходя к палаткам, Шумков запоздало спросил:
— А чего же ты, брат, не кричал нам, когда медведь на тебя бежал? Мы ведь недалеко были, сразу бы услышали. Стыдился кричать или от страха язык отнялся?
— Я думал, что успею добежать до вас.
— Ну и дурень! Не делай больше так. Другой раз во все горло зови на помощь, ты же не отшельник Россинский. А если криком беде не поможешь, тогда уж молча дерись. Смелый человек даже ножом может убить медведя. Вот Аханя — много ли силы у него, а в позапрошлом году убил ножом здоровенного медведя.
— Как же это случилось? Расскажи.
— Да вот, брат, случилось, — уклончиво ответил Шумков, поглядывая на смутившегося Худякова, и кивнул на ухмыляющегося Костю.
— Вот Костя в этой охоте участвовал, он тебе расскажет…
— Ладно, расскажу потом, — согласился Костя.
«Почему потом? — недоуменно подумал Николка. Но, видя смущение Худякова, спрашивать не стал… — Спрошу без Худякова, видно тут конфузливая история».
Остаток дня Николка был занят тем, что соскабливал ножом шерсть с высохшего ремня. Работа эта нудная и трудоемкая. Шерсть соскабливалась по сантиметру, а ремню, казалось не было конца.
На другой день Костя принес с берега небольшую дощечку, в которой он тут же просверлил ножом два отверстия величиной с копейку. Продев сквозь оба отверстия один конец ремня, упершись ногами в дощечку, Костя с трудом протянул ремень на себя и тут же уступил свое место Николке.
— Понял, как делать? Протяни весь ремень до самого конца сквозь эти дырочки, потом обратно протяни, потом еще и еще — пока мягкий не станет. Это зарядка тебе. Потом, когда ремень мягкий станет, закруглишь его края ножом, чтобы он круглый стал, как карандаш. Потом соберешь ремень в ровные кольца, свяжешь и подвесишь над дымом.
— А где же дым взять, костер, что ли, жечь?
— Зачем костер? — засмеялся Костя. — Через десять дней, как телята окрепнут, перекочуем мы в Собачью тундру, там вместо палатки чум поставим, в чуме дыму на всех хватит…
— Но это еще не все, парень, — вставил Фока Степанович. — После того как маут прокоптится месяца полтора, ты его будешь еще во всю длину таскать за собой по стланиковым кустам и хвоей натирать, а потом набалдашник для петли из бараньего рога сделаешь. Копченый маут сырости не боится, а от смолы он гибкий и жесткий становится. Хороший маут нелегко, парень, сработать, напотеешься вдосталь.
В этом Николка убедился, едва лишь начал протягивать ремень через дырочки в дощечке.
Сквозь тонкий, побелевший от времени брезент палатки янтарной пылью пробивается свет заходящего солнца. Где-то далеко-далеко протяжно стонет гагара. Чайки, вторя ей жалобными всхлипами, точно жалуются кому-то.
— Однака шибка плохой погода скоро будет, — заворачиваясь в одеяло и слегка покашливая, сказал Аханя, обращаясь к Николке. — Эти гагара, иво мэнэя по-нашему зовут. Иво когда кричит шибко, сразу погода портить будут. Эти птицы все равно как шаман.
Николка закрыл глаза и ясно представил себе: вот гагара, покачиваясь на волнах, вытянула над водой длинную змеиную шею и, широко разинув свой веретенообразный клюв, надрывно кричит в пространство, накликая дождь.
А дождь и правда пошел под утро. Мелкий, какой-то серый и нудный, он все сеял и сеял, почти невидимый глазу, но каждая травинка и каждый листочек уже блестели от сырости.
Через сутки белый сухой плавник на берегу потемнел и разбух и земля разбухла, и сопки, и даже камни казались разбухшими. Пастухи боялись дотронуться до брезента, пригибали головы. В том месте, где нечаянно прикасались к брезенту, тотчас начинало капать.
* * *
После дождя снег на сопках сошел, лишь кое-где на северных склонах и на дне глубоких распадков остались его небольшие полосы. Опять на морской поверхности ослепительно заиграли солнечные блики. На оттаявшей, но еще холодной земле среди бурых мхов и цветных лишайников робко зазеленела трава.
Улита торопливо обезжиривала ножом и древесной трухой растянутую на земле медвежью шкуру — надо успеть хорошенько высушить ее до начала кочевки. Николка заметил, что те отверстия в шкуре, где должны быть глаза, наглухо зашиты красными тряпочками.
— Это для того зашивают, чтобы медведь не видел, кто убил его, и не мстил охотнику, — объяснил Фока Степанович с самым серьезным видом. — Глаза на черепе сразу протыкаются ножом, а голову хоронят — такой у нас обычай…
Десятого июня, оставив нарты на Варганчике, оленеводы вьючным караваном двинулись к тундре Собачьей. Это был очень тяжелый переход, он запомнился Николке надолго. Стадо гнали по сопкам. То и дело путь преграждали небольшие, но очень бурные ключи. Взрослые олени легко переходили на ту сторону, но телята с большим трудом одолевали течение, большинство из них долго не решалось ступить в бурную гремящую воду, с громким криком металось вдоль берега, норовя прошмыгнуть сквозь цепи теснивших погонщиков. Иногда телятам удавалось прорваться сквозь цепь, и тогда кто-либо из пастухов долго бежал следом, пока вновь не заворачивал их к речушке. От телячьего крика, хорканья важенок, стука тысяч копыт о камни над стадом стоял невообразимый шум, точно двигалось на штурм крепости Чингисханово войско.
— Эй! Эй! Куда, сволочи?! — Николка бросается вслед за группой телят, во всю прыть улепетывающих обратно к Варганчику. Он уже измотался от беготни, готов упасть от усталости, он уже не властен над своим телом, он точно заведенный робот, послушный не своей — чужой воле, диктующей: беги, гони, кричи! А своя воля, свое желание робко пульсируют где-то в глубине души, сжатые в твердую оболочку, как в грецкий орех, и едва слышно просят: «Брось это все. Сядь, отдохни. К черту! К черту все! Не мучь себя…»
А телята все бегут и бегут к Варганчику, высоко подскакивая, точно дразня измученного Николку: а ну, попробуй догони!
Николка хрипит, задыхается от бега, он готов стрелять в подпрыгивающих дьяволов, он стискивает зубы и вдруг обрушивает целый камнепад немыслимой для его возраста брани, от которой на душе становится будто бы и легче. Костя с Шумковым тоже психуют, тоже кричат и матерятся, но гораздо реже и не так возбужденно. Он это замечает и пробует сдерживать себя, но все-таки срывается.
«Им легко, — оправдывает он себя, — они привычные».
Но главная трудность ждала пастухов впереди, на последней водной преграде, самой бурной и широкой. Течение сбивало телят с ног и вышвыривало их на противоположный берег далеко внизу, а иных выносило к устью лимана. Выбравшись из воды, обессиленные телята тут же ложились отдыхать, мокрые и жалкие. Основное стадо давно ушло вперед вслед за караваном кочевщиков. На берегу осталось около полусотни телят, которые упорно не хотели переправляться на ту сторону к своим призывно хоркающим важенкам. Телята разбегались в разные стороны, едва лишь погонщики пробовали теснить их к воде силой. Вконец измучив и себя и телят, пастухи, оставив их, перешли речушку и пустились догонять стадо.
— А как же телята? — с тревогой спросил Николка.
— Не пропадут! — устало отмахнулся Костя. — Важенки их сами переведут и в стадо приведут, здесь они не останутся, не бойся.
