— Прошу извинения: ездил на ферму. Баранчика закололи… Гостей надо подкормить, — ответил тот, присаживаясь к столу.
— Тэ-эк, — протянул неузнаваемо помолодевший Иван Евдокимович, видимо, потому, что рядом с ним сидела разрумянившаяся и тоже помолодевшая Анна. — Тэ-э-к, — еще раз протянул он и загадочно, хотя в глазах у него играли озорные огоньки, начал: — Я как-то… давненько, положим, это было… заехал в сельскохозяйственную коммуну. Ну, побыл там дня два и уехал в совхоз. На обратном пути снова решил завернуть в коммуну, дабы кое-что дополнительно выяснить… и попал на отчетное собрание. Оно уже шло. Чтобы не нарушать хода событий, я притулился у двери и до конца выслушал доклад председателя коммуны. Тот докладывал и о приходах и расходах… и вот я слышу: «На прокорм московского гостя, ученого Бахарева, потрачено тысяча сто двенадцать яиц… семнадцать килограммов мяса, шесть килограммов масла»… Я протер глаза, думая, не во сне ли?.. Верно, мы каждое утро с председателем ели яичницу… по тысячу яиц вдвоем за два дня никак не съешь или там семнадцать килограммов мяса. Видимо, ошибся докладчик. Кончилось собрание, я подхожу к председателю и говорю: «Как же это вы там относительно яичек и мясца с маслицем-то? Ошиблись?..» — «Ой, батюшки, — он даже обнял меня и на ухо шепнул: — Ну, а на кого же списать, как не на вас?»
За столом грохнул хохот.
— Теперь, стало быть, на волчишек баранчика спишите или на академика? — когда хохот смолк, добавил академик.
За столом снова грохнул хохот.
— На волчишек? Нет, Иван Евдокимович. У меня есть свой директорский фонд, утвержденный правительством: имею право, как миллионер-овцевод, принять гостей. А волчишек не стало. — Любченко со скрытым сожалением засмеялся. — Как только было дано указание «порванных волками овец относить за счет чабанов», так и волки куда-то скрылись.
— В Америку сбежали, — пошутила Анна, тревожно посматривая на дверь, видимо, боясь, сумеет ли сестра принять гостей.
И вот в комнату вошла Елена — сестра Анны. Она была почти такого же роста, как и Анна, но то, что она — тонка, подвижна, и, стоя на порожке, казалось, вот-вот вспорхнет, — все это делало ее как будто выше Анны. У нее такой же в загаре лоб, такие же синие глаза, но и глаза и лоб в то же время другие: лоб обрамлен непослушными каштановыми густыми волосами, глаза с блеском, у Анны румянец вспыхивает, когда та волнуется, у этой румянец горит во всю щеку постоянно.
— Здравствуйте, — сказала она и, шагнув к столу, взяла графин и принялась наливать первую рюмку для академика.
— Постойте-ка. Да мы сами, — запротестовал Иван Евдокимович.
— Нет, Иван Евдокимович, у нас закон такой — разливает хозяин. Ну, а раз хозяина нет, то — хозяйка, а раз хозяйка превратилась в гостью, стало быть, Лена разливает… И вы уж не перечьте, — попросила Анна.
— Да. Конечно. Да. Ну, да. Конечно. Да, — ответил он и благодарственно-смущенно посмотрел на Анну, а та сначала кинула взгляд на академика, потом на сестру, гордясь ее красотой, ее свежестью, умелыми движениями ее рук, тем, как она ловко разливает водку, как непринужденно держит себя, как улыбается, и всем одинаково гостеприимно.
— Ученая она у меня. Ветеринарный врач, — склоняясь к Ивану Евдокимовичу, прошептала Анна.
— Ну! — воскликнул он. — Наверное, животные разом выздоравливают, увидав перед собой такого врача. Красавица. Вся в вас.
Анна потупилась, говоря:
— Где уж нам!.. Красоту-то ведь ум облагораживает, наука, а мы и буквы-то учились писать хворостиной на песке.
После сытных пельменей, в меру выпитого вина снова разгорелся поднятый Назаровым спор о преобразовании природы. Лагутин, выпив, пожалуй, больше всех и помрачневший, сказал:
— Поедемте… На месте спор закончим. В сад к вам заглянем, Анна Петровна… и на поливной участок завернем. Довезешь всех? — обратился он к Любченко.
— Громыхал твой выдержит? — спросил и Назаров, шумно встав из-за стола.
Елена только тут впервые опустила голову, говоря тихо:
— Меня, пожалуй, и не надо: дома побыть некому. А у нас даже замка нет — защелочка.
— Поедем, Лена, — взвешивающе глянув на Любченко, проговорила Анна. — Сегодня у нас такой счастливый день, что ни у одного вора не посягнет рука на воровство… да и нет их у нас — воров-то.
После этих слов Любченко благодарно посмотрел на Анну и, шагнув к двери, около которой стояла Елена, не спуская с нее глаз, произнес:
— Я готов, — давая этими словами всем знать, что он готов к выезду, а Елене, видимо, о чем-то своем, затаенном, известном только им двоим.
— Свадьба у них наклевывается, — подавая академику шляпу, тихо сообщила Анна. — Да не знаю как. Славный мужик… только порою уж больно пьет.
— Бросит, — уверенно ответил Иван Евдокимович.
Все ждали, что академик сядет на почетное место — рядом с шофером, но он категорически отказался и устроился на заднее сиденье, около Анны, рядом же с собой Любченко усадил Елену… И машина, громыхая, повизгивая, треща, тронулась с места, взяла на изволок и вскоре выкатила в степь, жаркую и палящую, несмотря на позднюю осень.
5
Машина неслась по ровной степной дороге, гремя всеми деталями., и казалось, путникам невозможно вести разговор: грохот глушил все. Однако они говорили. О чем-то шептались, бросая друг на друга взгляды, Елена и Любченко; о чем-то спорили на откидных сиденьях Назаров и Лагутин, тихо переговаривались Анна и Иван Евдокимович. Молчал только Аким Морев, но ему было приятно видеть этих людей, эти степи, а еще краем уха он ловил то, о чем говорили Анна и академик.
— Хорошая сестра у вас: счастливая вы, Анна Петровна.
— Хорошая? Не влюбитесь, Иван Евдокимович.
— Где уж нам… в такие годы…
— Годы-то? А они, оказывается, для сердца не помеха. Уж я думала: «Сорок лет тебе, Анна, конец сердцу жить». А оно недавно ожило, да так, что места себе не сыщу. Вот тебе и сорок лет.
Иван Евдокимович долго молчал, искоса посматривая на розовое, выглядывающее из-под каштановых волос, маленькое ухо Анны, затем, как бы между прочим, однако с дрожью в голосе, спросил:
— А он что же… к кому сердце-то льнет… отвернулся, что ль, от вас?
— Кто его знает, — быстро, видимо, ожидая такого вопроса, ответила Анна. — Может, и не отворотился бы… да положение заставляет. Я ведь что? В науке курица слепая, а он?.. Он профессор.
— Вишь ты, профессор, — намеренно напыщенно произнес Иван Евдокимович, уже понимая, о ком идет речь. — Профессор. О-о-о. Это величина. Может даже академиком стать. Ишь ты. Да ведь, Анна Петровна, — серьезно закончил он, — сердца-то одинаковы, что у профессора, что у чабана, что у академика, что и у садовода-практика.
Анна положила маленькую, но загрубевшую от работы руку на его ладонь и еле слышно произнесла:
— Спасибо.
— Да. Да. Так. Да. Спасибо. Вам. Да, — проговорил Иван Евдокимович.
Аким Морев усмехнулся, думая:
«Большой ребенок… опять междометиями заговорил…»
Назаров в эту минуту, оборвав спор с Лагутиным, крикнул Любченко:
— Направь свою громыхалу влево — на лесопосадки. Покажем академику, и пусть он нас, как высший судья, рассудит.
Машина заурчала, двинулась с дороги влево, навстречу южному ветру.
Лена посмотрела на сестру, вся просияла, как бы говоря:
«Знаю, что с тобой…»
— Хорошая у вас сестра, — снова заговорил Иван Евдокимович.
И Анна тихо, но с упреком сказала:
— Что вы все о ней? Вы про меня-то хоть словечко скажите.
— О вас и говорю, Анна Петровна, — еле слышно произнес академик.
В эту самую секунду Елена неожиданно повернулась, даже запрокинула голову и посмотрела на Акима Морева долгим, проникающим взглядом.
«Сидит рядом с женихом, и такой взгляд на меня? Может, Любченко ей что-нибудь рассказал? И она, не успев погасить огня, принадлежащего Любченко, посмотрела на меня», — подумал Аким Морев и хотел было даже заговорить с Еленой, но машина, вздрагивая, как от лихорадки, остановилась у широкой полосы перепаханной земли.
— На суд приехали, Иван Евдокимович, — проговорил Назаров и выбрался из машины.
Вспаханная полоса земли — рыжая, как охра, была шириною, метров в двести и тянулась вправо и влево, теряясь где-то далеко в степи. Первое, что бросилось в глаза, — это огромные, кулак уложится, трещины. Они вились и так и этак, походя на крупных змей. Между ними — тощенькие колосики пшеницы… и хиленькие, величиною с карандашик, дубки, на которых трепетали одинокие листики.
— И что же вы думаете? — спросил академик. — Ученики мои! — сдерживая досаду, подчеркнул он. — Что же вы думаете?
— Да вот, растет… дуб, — пугливо проговорил Назаров.
— Растет? Но вырастет ли? У вас, Анна Петровна, нет такого впечатления, будто нагих младенцев оторвали от груди матери и положили вот здесь, под удары суровой зимы? Говорят: «А ну посмотрим, вырастут… выдержат?» Чепуха! — резко произнес академик. — Не вырастут… Экие ученики. Нет, вы не ученики мои, а… а вредители. Гостеприимство у вас хорошее. Но я истину никогда еще не менял на баранчика… да и менять не намерен.
