измятый картуз. Знаменитый артист щедро показывал ему себя во фраке, без чалмы, во фраке с чалмой, в одеждах раджи, пешком и на ретивом коне, соло и рядом с возлюбленной и в хоре своих сторонников. Степан молча, но невесело отошёл от этих картинок.
Потом Степан остановился у витрины кондитерской, где в поэтическом порядке, на белой разузоренной бумаге, в раскрашенных коробочках, фаянсовых тарелках и в вазах лежала сладкая, невыразимо вкусная еда. Он пожирал мрачными глазами всю эту гору бисквитов и шоколадных тортов, ромовых бабок, заливных орехов, кучи шоколада, пласты цветных тянучек и печений разной формы и вкуса, не зная названий всего этого, но прекрасно понимая, что названия эти — не пампушки, не пундики и не пряники. Он нащупал в кармане двадцать копеек, но зайти в магазин не отважился и купил пару пирожных на улице у милой девочки, которая имела счастье их продавать и никогда не кушать. Взяв в руки эти скользкие изделия сахарной индустрии, он сразу проглотил их, сурово сам к себе обращаясь:
«Молчи! Я тоже хочу полакомиться».
У магазина готового платья Степан рассматривал костюмы с таким видом, словно ему нужно было только выбрать себе какой-нибудь к лицу, из хорошего материала и хорошо сшитый. Этикетки с ценами нисколько не смущали красивого юношу — чересчур несоизмеримы были они с его финансовыми возможностями, и он мог выбрать самое дорогое, так как не мог купить и самого дешёвого. Ему вольно было представлять себя единственным хозяином сокровищ, которые сделали бы его красивее мирового артиста, талантливее скрипача и ловчее циркового акробата; он мог по желанию менять каждый миг костюмы, примерять фуражки и галстуки, выбирать платочки и носки, так как ни один закон не запрещает пользоваться чужим имуществом в собственном воображении. И молодой человек почувствовал, что одежда уже давно перестала служить прикрытием для тела и приобрела более широкое и благородное назначение — украшать его. Он, может быть, написал бы что-нибудь гениальное, если бы одеть его в английскую сорочку с воротничком, короткие узкие брюки и остроносые ботинки.
Степан порядком устал от разглядывания костюмов, когда к витрине подошла дама в лёгкой маркизетовой блузке, через которую просвечивали кружева её сорочки. Опираясь обнажёнными руками на перила, она небрежно рассматривала пестроту галстуков — может быть, выбирая для возлюбленного элегантный и не очень дорогой подарок. Эта дама была надушена крепкими духами Парижа, и запах стлался вокруг неё, как грёза. Он охватил юношу сладким туманом, всколыхнул, и нос его расширился, с жаждой впитывая этот незнакомый тонкий воздух, разливающийся по жилам пьянящим чадом. Он вдыхал аромат этой женщины, как вдыхают аромат цветов, дышал ею, как дышат свежестью весны, смолистостью бора; ранним испарением земли. Только первая струя была ему немного неприятна, как непривычный дым папиросы, которая затем быстро увлекает и становится страстью. Около этой женщины он пережил то томительное замирание, которое вызывает у человека высота, пугающая опасностью и вместе с тем чарующая. И когда она ушла, он посмотрел ей вслед благоговейным взором. Он дрожа думал, что это душистое тело он тоже мог бы взять, как каждое другое, и вместе с тем эта мысль казалась ему чудовищной. Но эта надушенная Парижем киевлянка сгладила рубец, оставленный Надийкой, в бледную, незаметную полоску.
Дома он блуждал по двору, захлёбываясь от сумасшедших грёз. Это даже не были грёзы, а бесформенные, бессмысленные фантазии. Обрывая одну, он хватался за другую, смаковал её и тотчас отбрасывал, бросаясь за более красивыми. То становился он наркомом, ездившим в автомобиле, произносил речи, которые волновали его до мозга костей, принимал иностранные делегации, вёл переговоры, устанавливал прекраснейшие законы, изменял лицо земли, и после смерти ставил сам себе памятники; вдруг становился необычайным писателем, каждая строчка которого разносилась по всему миру вещим звоном, возбуждая человеческие сердца и прежде всего его собственное, сердце; забыв о великих делах, придавал он своему лицу чарующую красоту, одевался в наилучшие костюмы и покорял женские сердца, разбивал семьи, увозя в далёкие края своих воображаемых любовниц; седлал повстанческого коня, добывал из тайников спрятанные обрезы и во главе отваги безумцев окружал город, открывал пулями эти магазины, нагружал возы костюмов, сладостей и пирожных, овладевал женщиной, пахнущей тонкими духами. Образ бандита захватывал его, и, сжимая кулаки, он шептал с лютой злобой:
— Ох, и грабил бы я! Так бы грабил!..
Его вымыслы были неисчерпаемы, фантазия неутомима, самовлюблённость беспредельна. Он держал в руках волшебный камень, который, играя и вспыхивая, показывал все чудеса земли. И этим камнем был он сам.
И когда ум, надоедливый педант и учитель, испуганно начинал свои жалкие уговоры, он подобен был игрушечному кораблику на волнах настоящего моря, и все его причитания напоминали жалобы человека, вздумавшего остановить словами поток из лопнувшей водопроводной трубы.
Ночью ему снился сон. Он шей роскошным садом по ровной аллее в тени ветвистых деревьев с продолговатыми, как бананы, плодами. На перекрёстке он заволновался, словно должен был здесь что-то найти или кого-то встретить. Посмотрев в сторону, он увидел беседку, которую вначале не заметил, и вошёл под своды, увитые виноградом. Сидевшая в ней незнакомка не подняла головы. Он неуверенно остановился на пороге и вдруг заметил, что она манит его пальцем. Присмотревшись внимательней и всё более удивляясь, он увидел, что она сидит в одной сорочке и у её ног пруд, в котором она будет купаться. Внезапно она откинулась на спину, и ветеран незаметно сдул с неё последнее покрывало. Степан дико вскрикнул и бросился на неё, но споткнулся, упал в грязную лужу и проснулся от биения сердца.
Он долго смотрел в темноту перед собою - голая женщина, по народной мудрости, предвещает неизбежный стыд.
Единственной отрадой Степана было знакомство с сыном Гнедых Максимом — тем молодым человеком, который радушно угостил его папиросой в день его приезда. Максим был, немного старше Степана, на редкость добродушен, мечтателен, обладал тихим голосом и какой-то глубокой сердечной улыбкой. В его разговоре и движениях чувствовалось равновесие человека, который доволен своей жизнью и легко несёт на плечах бремя судьбы. Именно это спокойствие и привлекло Степана к хозяйскому сыну, которого он вначале пренебрежительно окрестил барчуком. Сбитый с толку, Степан инстинктивно тянулся ко всему определённому и втайне заведовал прекрасной судьбе Максима.
Максим тоже относился к нему хорошо и заботливо. Кстати, он два года назад окончил институт, в который Степан поступил. Хотя разговоры о науке были неприятны Степану, он должен был разговаривать с
