на её живот и бессмысленно убегала назад в свои недра.
Вдруг она спросила:
— Вы, говорят, пишете?
— Да… писал, — грустно ответил молодой человек.
— А теперь?
— Теперь не пишу.
- Почему?
— Не о чем.
Она усмехнулась.
— Разве в вашей жизни не было приключений?
Он вздрогнул. Не чересчур много ли она позволяет себе над ним насмехаться? И гордо ответил:
— Были, но очень мелкие.
Потом медленно посмотрел на часы и поднялся.
— Извините, Надежда…
— Семёновна, — подсказала она.
— …Семёновна. Я должен итти. Передайте от меня привет товарищу Борису.
— Заходите, — сказала Надежда Семёновна. — Мы всегда будем рады вас видеть.
На ступеньках он дал волю своему гневу. Какое нахальство! И кто? Кто, спрашивается? Не та ли, которую он прогнал от себя, как проститутку? Думает, вышла замуж и стала святой! А муж её вор. Разве на кооперативное жалованье можно купить такой буфет! Посидит он ещё в Допре за такие дела! А сама она — брюхатая мещанка! Он сладостно прошептал несколько раз это название и немного успокоился.
Ему захотелось спуститься на Подол, сесть в автобус и встать на Крещатике, но не сделал он и нескольких шагов, как кто-то позвал его:
— Товарищ! Товарищ!
Это был извозчик. Расплачиваясь, он снова затосковал. I
И, спускаясь по тёмной крутой улице думал о метле жизни, которая заметает следы прошлого. Великой, священной метле, всегда новой и безупречной. А всё-таки он не был спокоен. Его тянуло туда, где он оставил частички самого себя, и эти рассыпанные частички не давали ему покоя, словно он хотел собрать их и вернуть себе, чувствуя обеднение своего существа. Дойдя до площади Революции, освещённой фонарями и подвижным блеском трамвая, он медленно свернул налево на узкие улицы Подола. Вот Нижний Вал. Вот дом Гнедых, его первое пристанище. Он остановился на противоположной стороне улицы и смотрел на знакомый ему двор, на сарай, на крыльцо, где сидел вечерами. Странно, — окна были ярко освещены, и прекрасные звуки проходили сквозь его стены на сонную тишину улицы. Там танцовали под звонкие переливы мандолины. Старый ветхий домик раскрыл свои глаза и вышел из Гробовой тишины. Домик ожил, и в этом позднем воскресении тоже, может быть, Обозначился его ход по земле, ход человека, который приближается к смерти.
Внезапно глубокое спокойствие охватило его. Смешно вспоминать, ибо всё позади засыпается геологическими наслоениями, превращается в прах, под гнетущим действием времени. Безумец тог, кто желает оживить воспоминание новым существованием, ибо прошлое разлагается, как труп.
На площади Интернационала он замер от неожиданности: навстречу ему плыли светящиеся незабываемые глаза, улыбаясь ему с неподвижной маски женского лица. Он узнал их сразу. Он кинулся к ним, как на спасательный огонь маяка.
Рита, Риточка! — шептал он, пожимая ей руки.
Он чувствовал теперь ту ранку, которую она оставила когда-то на его ладони, в своём сердце и готов был обнять эту женщину тут, среди улицы, страстно и бессознательно.
Она усмехнулась.
— Какая неожиданная встреча!
— Только неожиданная? — взволнованно спросил Степан.
— И желанная.
Он восторженно смотрел на неё.
— Куда вы идёте? — спросил наконец.
— На Малую Подвальную.
Он взял её под руку.
— Идёмте.
Но в темноте переулка остановился и страстно обнял её за талию.
Она освободилась и недовольно шепнула:
— Вы, кажется, сошли с ума.
— Да, я безумец! — радостно ответил он, снова взяв её под руку, — Склонитесь ко мне. Ну, ближе! Ну, не будьте скупой! Я блуждал сегодня целый вечер. Я и портфель свой где-то потерял. Но зато нашёл вас. Вы не можете меня понять. После того как вы уехали тогда, я ничего не мог делать. Я жил воспоминаниями о вас, надеждою вас увидеть.
— Правда? Я тоже вас не забыла.
— Тем лучше! Но я ещё не уверен в том, что эта вы. Понимаете? Вы в другом костюме, мне кажется, что это не вы.
— Нужны доказательства?
— Вы отгадали мою мысль! — вскрикнул он.
Она на миг, на один миг коснулась его прежним поцелуем.
— Это я?
— Да, вы, — ответил он. Потом спросил: — Вы надолго в Киев?
— До осени.
Он благодарно пожал ей руку. Он немного побаивался, что она скажет навсегда.
— Я безумно люблю вас, — шепнул он. — Вы особенная, вы чудесная!
Вся скорбь его полилась вдруг любовным шопотом, трогательными словами, нежными названиями, смелыми надуманными сравнениями, в которых вся глубина его чувств.
Внезапно она остановилась.
— Довольно, шалунишка! Я уже дома.
Он бурно вскрикнул:
— Не гоните меня! Позвольте зайти к вам.
Она погрозила пальцем.
— Нельзя, я живу у родителей.
— Ах, как это ужасно! — плаксиво промолвил Степан. — Что же делать?
— Завтра мы танцуем в опере. Ждите меня.
— Только завтра?
— Только завтра. Но я хочу цветов.
— Вы их получите.
Во мраке подъезда, еле освещённого лампами, он целовал её пылко, требовательно и безудержно, ища в глубине её уст разгадки жизни. Потом быстро пошёл домой, расцветая радостью.
Никогда ещё он так сильно не ощущал себя. Земля плыла под ним бархатным ковром, и крыши домов приветствовали его, как фуражки великанов, а в голове, прекрасной свободной голове, рядами, лавами, роями, в счастливом восторге носились всеобъемлющие мысли.
Не ожидая лифта, он решительно взбежал на шестой этаж и, войдя в комнату, распахнул окно в тёмную бездну города.
Город покорно лежал внизу волнистыми глыбами утёсов, размеченный огненными точками улиц, и простирал ему из темени горбов острые каменные пальцы. Он замер от сладостного созерцания величия этой новой стихии и внезапно широким движением послал вниз поцелуй.
Но потом, при свете лампы, стал писать свою повесть о людях.
Киев. 1927.
