пустом-то брюхе со святым Николаем-угодником не договоришься, не то что с первоулошными хозяевами. Вон там их еще сколько на крыльце дожидается.
Съев предложенный Фомой пирог, Павел Иванович повеселел.
— Ну что, Санька, видел, как Большов разговаривает?
Короткую передышку, устроенную Роговым, пора было заканчивать, но пришел Серега Буран и принес очень важное известие. Оказывается, Серега побывал в участковой комиссии, в дальнем околотке, где заготовку хлеба проводил Ефим Сельницын.
— Там у них прямо-таки конфуз получился, — начал рассказывать он со всеми подробностями. — За нынешнюю неделю комиссия заготовила всего двадцать пудов, да и те от Середней улицы. Ефим из себя выходил, стучал кулаками, членов комиссии измотал. А никто додуматься не мог, что над хлебом сидят. Заседают-то они все время в горнице у Мирона Кузнецова. Перед тем раза два Мирона опрашивали и напоследок поверили, будто и впрямь у него ничего нет. Он, Мирон-то, даже в амбар комиссию водил, показывал: вот-де, смотрите, в каждом сусеке под метелку подобрано, ни зернышка не найти. Так и просидели бы без толку, кабы не плинтуса. Давеча, уже вечером, третьеулошный Тимка Блинов присел на пол покурить. Только вытащил кисет, приладился цигарку свернуть да и высыпал весь табак на пол. Пока собирал его с полу, нечаянно обратил внимание на плинтуса. Потом говорит: «Чего-то, робяты, плинтуса в горнице, вроде, не на месте. Будто трогал их кто-то. Давайте ковырнем пол, посмотрим, нет ли под ними клада?» Ну и вывернули две половицы, посмотрели, а там зерно. Худо-бедно, пудов триста, не меньше! Мирон-то аж взвыл, когда позвали его.
Подобный случай в Октюбе был не первый, и потому ни Павел Иванович, ни Федот Еремеев, ни сельские активисты, ни Санька Субботин сообщению Сереги Бурана не удивились. А настроение у них поднялось: все-таки для выполнения плана заготовок триста пудов много значили по сравнению с двадцатью фунтами, обещанными Большовым. Кроме того, это был новый факт против кулаков, и, конечно, Рогов не преминул им воспользоваться, поручив Саньке и Сереге Бурану к завтрашнему дню выпустить стенгазету.
— Попутно с Мироном Кузнецовым надо, пожалуй, и про Максима Ерофеевича написать, — предложил Санька.
— Малюйте в стенгазете и его, — согласился Павел Иванович. — Пусть почитают люди, как он собирается нас милостынькой дарить. Только про самогонный аппарат не упоминайте, пока не проверим. Незачем ему лишние козыри в руки давать!
3
Керосиновая лампа чадила, за дощатой стеной, отгораживающей сельсовет от читальни, без конца гудели голоса, то громкие и злые, то вкрадчивые и покорные, то деловито-спокойные, веские. Дорисовывая стенгазету, Санька прислушивался и старался угадать, с кем ведет разговор Павел Иванович. По злому тону узнал Егора Саломатова и Андрона Чиликина, по вкрадчивому — Степана Синицына. Так же, как и Большов, каждый из них упорно стоял на своем.
Пристроившись на уголке стола, навалившись на него всей грудью, Серега писал заметки. Некоторые из них получались у него вроде частушек. Вообще много его частушек ходило по Октюбе, распевалось парнями под гармошку, и потому такого рода заметки читались всегда охотно. О зерне, найденном под полом в горнице Мирона Кузнецова, он полностью рассказал в стихах, причем закончил так:
Мирон! Попутал тебя бес!
Упал ты рылом в лужу!
Хоть прятал под полом зерно,
Но вышло все наружу.
Несмотря на несколько грубоватое обращение к Мирону, концовка эта Саньке очень понравилась, и он, не жалея места, нарисовал под стихом картинку, вполне отражающую его содержание.
Над заметкой о Большове Серега корпел долго, стишки у него никак не получались.
— Злости, что ли, у меня мало против него! — скомкав и бросив на пол исписанный лист бумаги, сказал он с досадой Саньке. — Попробуй ты, может, у тебя выйдет лучше. Надо так написать, чтобы он после каждой строчки будто на каленую сковородку садился.
Санька попробовал и отказался, тогда Серега поднял выброшенный лист бумаги и переписал оттуда:
Двадцать раз Большов отмерил
Нам по фунтику зерно.
Несмотря, что у него
Хлеба полное гумно!
— Черт с ним, пойдет и это! — согласился Санька. — На другой раз придумаем такое, что и во сне не приснится!
Здесь же, в стенгазете, поместили сводку о ходе хлебозаготовки, похвалили некоторых самообложеицев, особенно с Середней улицы, добровольно, без вызова в комиссию, сдавших хлебные излишки. На видном месте, вверху стенгазеты, рядом с названием, Санька наклеил подлинник заметки Ивана Якуни, написанный коряво, безграмотно, но зато от чистого сердца.
«Гражданы мужики! Ето што за машина трахтор! Ето чудо машина! Подписался Иван Якуня».
За заметкой Санька бегал к Якуне в поле, так как, кончив пахать пары для себя, он выполнял теперь поручение комитета бедноты и наблюдал за вспашкой другим бедняцким хозяйствам.
Его бесхитростный восторг растрогал Серегу Бурана.
— Смотри, Санька, ведь это уже новая жизнь начинается в нашей Октюбе. Безлошадный горемыка написал о тракторе как о чуде!
«Да, пожалуй, так вот она и начинается, новая жизнь, — подумал Санька, вспомнив с какой уверенностью и надеждой говорил о ней Павел Иванович. — Так она будет и дальше двигаться — шире и шире, пока не разольется по всей земле. Тогда все изменится к лучшему, даже люди». Он рассказал об этом Сереге, только мысль о людях оставил при себе, потому что в это было трудно поверить. Могут ли измениться Большов, Юдин, Саломатов, Чиликин и все остальные богачи с Первой улицы?
Перед рассветом сильнее стал чувствоваться запах табачного перегара, больше начала коптить керосиновая лампа, отяжелела голова, словно туман налил ее свинцом и залил глаза. Но стенгазета была уже закончена. Распахнув окно настежь, Санька глубоко и жадно вдохнул несколько раз свежий воздух. С озера налетел легкий порыв ветра, растрепал волосы и словно умыл их. Серега тоже подошел к окну, оперся плечом о косяк.
— Дремать сегодня будешь в поскотине.
— Нет уж, хватит, — вспомнив вчерашний промах, ответил Санька.
Но Серега еще ничего не знал о неудачной попытке Павла Ивановича найти в Черной дубраве самогонный аппарат, и пришлось рассказать ему всю историю от начала до конца. Как и следовало ожидать, он не похвалил:
— Выходит, мало в тебе настоящей закалки. Струсил до конца за Юдиным проследить.
— Даже сам не могу понять, как это вышло.
— А понять надо! Впереди, наверное, еще станет труднее. Ну-ка, ежели тебя завтра ячейка пошлет в бой. Что будешь делать?
— Пойду!
— Даже на верную гибель?
— Все равно пойду!
— И на пытку?
— Это не знаю. На пытку все ж таки страшно.
