находя другого подходящего ответа. — Еще на грех наведешь, увидят люди, потом стыда не обраться.
— А ты не бойся, Па-аша! Так схороню до вечера, с собаками не найдут.
— Отстань, Ефросинья! Без тебя тошно!
— Вот и успокою!
Она потянулась к нему, но он отступил и пошел дальше своей дорогой, растревоженный, охваченный сомнениями. Ефросинья зябко поежилась. «Лешак, прости господи! Будто и не мужик! Иной бы взыграл, как конь, а энтот… тьфу! Хоть бы облизнулся! Чего теперич сказать Максиму Ерофеевичу? Не поверит: как это баба мужика не могла охомутать?»
Из соседнего огорода, заметив уходящего Рогова и стоявшую у ворот полуголую Ефросинью, выглянула, тихонько ахнула и присела в заросли репейника сноха Саломатовых. Через некоторое время она перебежала по огороду к Ефросиньиной ограде, позвала:
— Суседушка!
— Чего тебе? — зевая спросила Ефросинья.
— Поздно провожаешь сударика-то! Заспались, поди?
— Да-а, припозднились малость, — сощурив хитровато глаза, ответила та. — Ночи короткие, еле успеешь милушку приголубить…
— Несмотря, что партейной, а тоже экой же бабник!
— По мне так не все ли равно: лишь бы жаркий был!
Сноха Саломатовых, бабешка болтливая, нежданно-негаданно пришла ей на помощь. «Ну, эта теперича так растрезвонит, что того лешака больше и звать не придется. Худая слава, как худая болезнь, прилипчива, — с облегчением вздохнула Ефросинья, уходя в избу, — Максим Ерофеевич будет, небось, очень доволен».
2
Всю дорогу до самого дома Павел Иванович нес с собой нахальные, но хмельные Ефросиньины слова. Он то улыбался и жмурился, то строго хмурил брови. «Не баба — натуральная чертовка. Либо как заноза! Попадет в сердце, ну-ка попробуй потом ее вытащить! Но зато, наверно, как сахар, да и отчаянная, всему, видно, научилась в монастыре-то. Не каждая баба к мужику первая кинется. Но как же так? До нынешнего утра сколько раз по дороге встречалась — отворачивалась и вдруг возлюбила. Спроста ли тут дело?»
Все-таки уже неподалеку от дома пожалел:
— Вот дьявольщина какая! Не ко времени эта встреча! И без того хожу домой, будто постоялец!
Маланья долго не открывала. Он сначала стучал осторожно, затем громче и настойчивее — в избе ни звука, ни шороха! Тогда он присел на чисто выскобленный и вымытый приступок крыльца, вынув кисет, закурил, стал терпеливо ждать. Было очевидно, что она не спит, но, по-видимому, все еще злится на него и решила выдержать характер до конца. Жизнь с ней становилась все труднее. Размолвки и ссоры повторялись все чаще. Он никак не мог поделить себя между делом и домом.
В пригоне замычала корова. Из-под навеса, беспокойно хрюкая, вышла свинья с поросятами. Один поросенок, подбежав к крыльцу, круглыми глазами посмотрел на безмолвно сидящего хозяина, ткнулся ему в сапог розовым пятачком, но, не получив никакой подачки, побежал за ворота. С насеста вылезли куры, рассыпались по ограде. Подгоняя их, важно ступая, появился петух, похлопал крыльями и отправился к корытцу с водой.
Павел Иванович, бросив окурок, привалился к крыльцу, задремал.
Некоторое время спустя в сенях звякнула щеколда, и на крыльце появилась Маланья. По-видимому, она провела не менее бессонную ночь, так как ее худое, когда-то красивое лицо осунулось, под глазами виднелись мешки, начинающие седеть волосы, повязанные серым платком, беспорядочно выбивались, прикрывая загорелую морщинистую шею. Взглянула она на мужа сухими, неласковыми глазами, сняла с крюка подойник и направилась в пригон. Корова протянула к ней морду, хозяйка погладила ее, сунула кусок хлеба.
Отправив корову в пастушную, Маланья снова сходила в избу, растопила печь, процедила молоко, вынесла его в погреб, затем бросила корм курам и только тогда толкнула мужа в плечо:
— Хватит дрыхнуть, хо-зя-ин!
Павел Иванович протер лицо, с недоумением посмотрел на нее, но зная, что любое его слово может сейчас вызвать бурю, молча поднялся, намереваясь раздеться и прилечь на кровать в темном чулане.
— Хо-зя-ин! Будь ты проклят!
Он поморщился, как от острой зубной боли, стараясь быть спокойным, попросил:
— Ну, перестань же, Маланья! Хватит, небось, вчерашнего поверх горла. Сколько еще можно тростить об одном и том же. Дай мне отдохнуть! Ведь устал я!
— А я не устала? — с надрывом крикнула она. — Везде одна бьюсь: в поле, во дворе, в избе! Ты ведь только спать да жрать домой-то приходишь! Добро бы хоть жалованье платили тебе либо, как Семке Мексиканту, взятки совали. А то живешь, прости господи! Тьфу! Билет, что ли, жрать-то будешь, коли я тебя кормить перестану?
— Ты, Маланья, к моему партийному билету не касайся! — сурово ответил Павел Иванович. — По домашности сколько угодно грызи, тут воля твоя, но билета не трогай! Он мне дороже всех твоих поросят и курей, за него я своей кровью в восемнадцатом году поплатился да еще, может, не раз поплачусь.
— Вот как ты со мной начал обходиться! Вот как! Бумажка дороже, чем жена и домашность! Ну, ладно же! Посмотрю, как без домашности обойдешься! Возьму порушу все, изничтожу.
— Изничтожь, не велика потеря!
— Нет, врешь! Вчера не жрал ничего да сегодня не дам, так, небось, запоешь по-другому. Или, может, в другом месте накормят?
— Может, и накормят! Мир не без добрых людей. Кусок хлеба везде дадут, но уж зато не укорят. Черствый калач без укора слаще, чем твоя свежая шаньга.
— Ох ты, мучитель мой, сатана окаянный!
Маланья упала на порог, схватилась руками за косяк и с плачем начала биться об него. Платок с нее сполз, волосы растрепались, а она все билась и причитала, словно теряла самое заветное:
— Господи, ради чего на свете живу? Кому молодость отдала, лучшие денечки свои? Радости, как следует, не видывала, все гну горб, гну и гну! Разве же это муж? Разве же я жена мужняя? Днями одна, ночами одна, а ему все нипочем!
Павлу Ивановичу стало жалко ее. Он всегда жалел ее и отступал перед ней, когда она так убивалась. Действительно, разве не было его вины в том, что она стала вот такая, раньше времени поседевшая, потерявшая со щек румянец, раздражительная.
Он подошел к ней и погладил ее по плечу.
— Довольно, Малаша! Не терзай себя понапрасну!
— Уйди! — крикнула она, сбрасывая его руку и вскакивая на ноги. — Уйди, не могу тебя видеть больше!
— Перестань, Малаша! Ну, хочешь, сегодня же прясло в огороде поправлю, наколю дров, зачиню крышу на пригоне. Только пойми: не могу я от дел своих отказаться!
— И не отказывайся, живи там, коли надо! Уходи, уходи отсюда!
Павел Иванович беспомощно развел руками. Маланья продолжала кричать ему прямо в лицо, и он, более не сдерживая себя, рявкнул:
— Довольно! Перестань реветь! Не хочешь видеть — уйду!
Этот
