шепотом отвечала вода в Березовой. И никуда ты от этого не денешься.
Обними ее крепко и ничего не выдумывай…
Встало солнце, а Зоя спала. Старое брезентовое полотнище, сквозь которое ночью блестела то ли звезда, то ли росинка, теперь светилось матовой бледной зеленью. Я смотрел на спящую, волосы разметались по свернутой телогрейке, которая была нашей подушкой… Кружевная тесемочка девичьей рубашки сползла со смуглого плеча. В палатке было тепло от двух человеческих тел. Ни одного комара… Я всегда хорошо проверял перед сном входную щель и обрызгивал препаратом брезент. Спи спокойно, таитянское сокровище… И улыбайся во сне, вот так… и пробормочи что-нибудь невнятное… Как ты хороша сейчас! Только вот лиловые пятна на плечах и на шее, которых я не видел в темноте…
После обеда мы ехали вдвоем на одной лошади к лагерю. Я сидел сзади, Зоя прислонилась ко мне и продолжала спать. Даже причмокивала.
— Открой синие очи, — сказал я, — чудо-день какой, а ты спишь…
— Я знаю, — сказала она в рубашку, — просто замечательный день. Слушай, Фалеев, а как же ты назад дойдешь с одной ногой-то?
— Что нога, — сказал я. — Нога, конечно, ничего, раз день такой. Чудо. К тому же я вылечился, ей-богу.
Она засмеялась и погрозила мне пальчиком.
— Относись к своей ноге серьезно. Хочешь, возвращайся на лошади назад? Я скажу Карине Александровне…
— Нельзя. Лошадь-то казенная. К тому же ее кормить нужно, смотреть за ней. А то она возьмет да сбежит куда-нибудь. Ищи-свищи.
Зоя поудобнее улеглась на моем плече и обняла меня.
— Непослушный ты какой. Вот возьму и обижусь на тебя.
— Нельзя. День во какой…
— Ну, я тогда попозже. Выберу, когда дождь пойдет…
Лагерь открылся с сопки сразу. Там дымился костер, стояли аккуратные прямоугольники палаток. Видно даже людей. Я спрыгнул с лошади, шлепнул ее по крупу.
— Зоя, осторожнее там… Не отходи от Карины. Завтра я приду к вам.
Она обернулась ко мне, простоволосая, заспанная. Смотрела, просыпаясь, улыбнулась…
— Езжай…
Зоя отъехала по склону, потом остановилась и опять посмотрела на меня.
— Фалеев, — сказала она и улыбнулась. Она сидела в седле, изогнувшись, приобняла шею лошади. — Я буду ждать.
Я вернулся в березняк и лег спать. Сначала мне мешала нога, во сне ныла и подергивалась, но потом успокоилась. Снилась мне Зоя. И во сне улыбалась тоже.
Проснулся я вечером, лежал, курил. Вспоминал Карину и Зою, какой она была. Я вспоминал ее с того дня, как увидел в этом году, и вспоминал прошлогоднюю Зою. И мне вовсе не было грустно думать о ней и обо всем на свете.
Теперь бы нужно сварить горячего. Я выполз из палатки и выпрямился.
У потухшего костра, прямо на земле, спиной ко мне сидел человек в зеленой штормовке и курил.
— Что тебе нужно? Ведь ты уже все понял.
— Ты сам-то чё знаешь?
— Кое-что и я понял. И ты в этом помог мне, может быть, сам того не желая.
— Чё ты знаешь? — сказал он с горечью. — Ты разве стоял когда-нибудь на самом крайчике и цеплялся за что ни попадется? А я цеплялся… Я положил бы на эту карту все — она не крапленая… Я умею делать деньги. Я бы делал много денег… Последняя карта…
— Разве я могу тебя понять?
— Я хотел ее убить… но не могу. Я готов был передавить всех мужиков, которые хотели ее… А вышло — есть еще ты. О тебе я знал с прошлого года… догадывался… Вчера мы пили с тобой, а я не знал, что с тобой делать… — Он запрокинул голову. — Из-за нее я мог бы переиначиться, переладить себя. Последняя карта… Она мне все выложила… сказала, что я ей не нужен. Я ее побил… хотел бы убить, но не могу…
Он опустил голову и щелчком отбросил сигарету.
Разве я могу тебя понять, Жора?.. А все-таки могу. Сидел ты по своей дурости, это я знаю. Не знаю, за что сидел: ограбление или еще что-нибудь. Но можно и оттуда вернуться приличным человеком, как сказал бы Великий Точило. А кем ты стал, Жора, и кем не стал?..
Не кажется ли смешным вот что, Фалеев… Была у тебя пять лет назад разнесчастная любовь, и потом ты уехал в отшельничество на необитаемый остров. Необитаемый остров, как в романах, ей-богу! Кроме разнесчастной любви была у тебя и хандра. Хандра ниоткуда и ни от чего — следствие неопределенности характера. Решил устраниться, думал стать недосягаемым для людских горестей на величавой вершине созерцательности. Как в романах, ей-богу! Ну не смешно ли?
А потом приходит час расплачиваться. За самоустранение, за созерцательность.
Потом приходит Жора. У него свое… Я могу его понять, но ничего не могу сделать, потому что для меня сейчас время платы… Прости меня, Жора.
— А я бы делал много денег и не засыпался бы… Что ей нужно, что?.. Маркела бы я не обидел, хотя и вывернул бы наизнанку со всеми его шкурами… А он стрелял в меня…
— Не ври, свинья, — сказал я. — Маркел не промахнулся бы.
— Я с ним рассчитаюсь… с этой тварью…
— Тогда тебе крышка.
— Я знаю, — сказал он равнодушно.
— Встань… Посмотри мне в глаза, рыжая сволочь…
Он встал и обернулся.
Спокойное, очень бледное лицо, сильно блестят глаза… Он посмотрел на меня с пристальным, спокойным интересом. Спокоен, слишком спокоен, думал я. Если бы удалось свалить его одним ударом.
Я ударил его и сразу же понял, что удар не достиг цели. Я был напряжен, а он спокоен, и я за этим спокойствием не увидел того, что он тоже начеку.
Я мог ударить его еще раз, но уже знал, что бесполезно. Он слишком опытен… К тому же я чувствовал его сильный захват, а через секунду я был за горло прижат к стволу березы.
— Ну, — сказал он, ровно дыша, — чё дальше, салажонок?
Я видел его глаза совсем рядом. Они смотрели на меня с ненормальным спокойствием.
Я чувствовал себя как на дыбе.
Он слегка ослабил локоть, и от толчка я очутился на земле.
— Живи… Ничего я тебе не сделаю… Только не стань еще раз на дороге… Даже нечаянно… Усек?
Он отошел от палатки быстрыми шагами и оглянулся на бровке.
Я растирал ладонью горло.
— Прошу тебя, Валя, еще раз… не стой под краном. — Он коротко рассмеялся. Взгляд блестящих глаз скользнул по мне, по палатке. — Живи…
Он ушел по тропке на склоне, где вчера подавал мне руку… Шаги затихали на
