намеревался что-то ответить, но вместо него заговорил Багбани:
— То, что вы приехали из Агдама, — большая честь для меня. Но когда вы говорите неуважительно о людях, которые в два-три раза старше вас, вы нарушаете еще одну традицию нашего народа — уважение к старшим. Можете хулить аллаха и его служителей — это, как говорится, на вашей совести, — но идти против народа, по-моему, не в ваших интересах, товарищ райком!
— А вправе ли вы, — решил я не отступать, — объединять себя со всем народом?
— У меня есть не только религия, объединяющая меня с верующими! — нахмурился Багбани.
— Знаю! Но для меня поэт Багбани — один человек, а молла Багбани — другой!
— Спасибо, что знаете обо мне.
— Именно уважая поэта Багбани, я и пришел в этот дом!
— И поэтому так со мной говорите? Отвергая все, чему я поклонялся всю свою жизнь?
— Вы большой поэт! Своим искусством вы открываете народу глаза, учите его добру и справедливости! Когда-то стрелами своего таланта вы разили врагов нашей родины. Почему же вы не пишете сейчас стихов, обличающих убийц? Не вскрываете подлинных причин этой трагедии? Гасите молитвой гнев народа?
Багбани, как мне показалось, не мог ответить по существу. И он прибег к туманным оправданиям:
— Несчастье учит лучше, чем книга. Всему свое время. Не торопитесь. Правда на вашей стороне, и народ понимает это не хуже меня. Не заставляйте с поспешностью рвать все узы, связывающие людей с прошлым. Поспешность часто вредит хорошему делу.
Фаэтон только въехал на нашу улицу, как я увидел освещенные окна нашей квартиры: Кеклик не спала, ждала моего возвращения. Тут только я вспомнил, что во рту у меня не было ни крошки за весь день.
Ранним утром следующего дня, когда Кеклик стала готовиться к намеченной нами поездке, зазвонил телефон: сообщили, что еще в трех селах убили верных нам людей.
Я тут же созвонился с Нури и Балаевым и срочно попросил их прийти в райком.
— Наверно, в Шушу мы не поедем? — спросила Кеклик.
— О каком отдыхе может идти речь, когда творится такое?!
Мы узнали, что в Алыбейли средь бела дня в собственном доме задушили женщину — председателя ревизионной комиссии, которая первой записалась в колхоз.
В селе Гангерли убили и повесили на дереве головой вниз молодого учителя, который проводил кампанию за коллективизацию. К одежде убитого была приколота записка:
«Вот участь тех, кто обеими руками держится за колхоз».
И в Геоктепе неизвестные до полусмерти избили тракториста, работавшего на колхозном поле, а потом привязали к колесам трактора и, запустив двигатель, скрылись.
Враги поднимали голову.
По всему фронту шло наступление на кулака, и враг в отчаянии уничтожал все, что попадалось ему под руку, убивал невинных людей, стараясь запугать сторонников колхозного строя. Как и во всей стране, в нашем районе остро стоял вопрос: кто кого?
На коротком совещании, которое я созвал в райкоме, было решено выехать в села, где совершены злодеяния. Каждый по мере сил должен был сделать все возможное, чтобы выяснить имена предполагаемых убийц.
Мне выпала поездка в Алыбейли.
Гроб с телом убитой стоял на небольшом возвышении, окруженном плотной толпой жителей села. Комсомольцы и школьники выстроились шеренгой. Секретарь партийной ячейки открыл траурный митинг и предоставил слово мне.
— Дорогие товарищи! — начал я. — В вашем селе совершено зверское злодеяние, о котором я думаю с болью в душе, как и каждый из вас. Убитую я знал много лет. Бесправной батрачкой беков Намазовых начала она жизнь: доила коров и выполняла всю черную работу в коровнике бека. Советская власть принесла ей освобождение. Уже после установления Советской власти она окончила курсы ликбеза, научилась читать и писать, стала одной из активисток вашего села и первой записалась в колхоз. За честность и добросовестность односельчане избрали ее председателем ревизионной комиссии, и она твердо стояла на страже общественного достояния. — «Разве выразишь словами всю боль?» — думал я и продолжал: — Дорогие товарищи! Нас не испугают пули вероломного врага. Как бешеные волки, убийцы будут пойманы и уничтожены!.. — Я воспользовался своим выступлением, чтобы рассказать о положении дел в районе. — В ряде мест по указанию сельских советов перепахали земли, которые уже были засеяны зерном, — сказал я. — Знайте, товарищи: такие преступные указания противоречат политике нашей партии и правительства. В некоторых селах вдовам, не имеющим тягловой силы, дают тяжелые, непосильные задания. А в одном селе комсомольцы заставили моллу танцевать лезгинку. В своей антирелигиозной горячке они дошли до осквернения заветов предков — уважения к старшим! Этому будет положен конец. Виновные понесут строгое наказание. Но в некоторых селах, надо честно признаться, сельчане по старинке прикрывают кулаков, защищают их. И на это мы не будем закрывать глаза. И к защитникам наших врагов, и к самим врагам мы будем беспощадны!
Когда тело убитой опускали в землю, ко мне наклонился следователь ГПУ, приехавший в село на часа два раньше меня, и тихо сказал:
— Зять и свояк убитой намекают на то, что это дело рук председателя колхоза.
— А что говорят односельчане?
— Поговаривают, что в этом замешай ее дальний родственник Алиаббас: мол, спорили из-за золота.
— Но ведь она очень бедна! Какое золото?
— Будто бы, когда она служила в бекском доме, там пропало золотое ожерелье ханум…
— Если вы будете слушать подобную чепуху, вряд ли обнаружите настоящего убийцу! Пока его не найдете, в Агдам не возвращайтесь!
* * *
Только вечером я вернулся в райком. Там уже ждали меня Нури Джамильзаде и Кюран Балаев: первый вернулся из Гангерли, а второй — из Геоктепе. Мы обменялись новостями. Никто не мог сообщить ничего утешительного. Зато поступили сведения от следователя, занимавшегося делом об убийстве в Гусейнбейли. По предположениям следователя, убийство было делом рук разбойника Асадуллы.
Что греха таить: не ко времени, но я улыбнулся.
— Асадулла разбойничал в двадцать первом и двадцать втором году. Если мне не изменяет память, его арестовали и расстреляли, — сказал я. — Как можно приписывать преступления, совершенные сегодня, давно несуществующему человеку? Кое-кому, очевидно, выгодна эта версия, чтобы увести следствие по ложному пути, запутать разбирательство. И странно, что опытный следователь клюнул на эту удочку…
Нури промолчал, а Балаев что-то пробормотал в защиту следователя.
Нури и Балаев ушли, а я позвонил в Баку. Меня соединили с Мадатом Кесеменским, и я рассказал о печальных делах, которые его ожидают по приезде. Кесеменский долго молчал, не перебивая меня, будто отключили его; а потом проговорил, огорошив меня:
— Может быть, я вообще не вернусь.
— Как
