Заставив Чижика одеться, она вместе с ним отправилась на розыски директора. Затем подняла с постели главного механика. Пусть посмотрят, что у них творится под носом. Пусть убедятся! Вот до чего доходит, когда люди слоняются без дела…
Крупное темное лицо Барамбаева хранило спокойствие. Только сузившиеся глаза смотрели остро и зло. Убедившись, что одной машины не хватает, Барамбаев сказал:
— Ну, пусть вернется! Я с него семь шкур спущу!
— И поделом! — поддержал механик. — Надо его разделать, как бог черепаху. А вот, кажись, и он…
Прямо на них на бешеной скорости неслась темная машина. Механику пришлось отскочить в сторону. «Нализался, шельмец! — подумал он, прижимаясь спиной к столбу. — Должно быть, здорово накуролесил».
По правде говоря, Наде тоже показалось, что Яшка вдребезги пьян. И когда она увидела, как он медленно, лениво вылезает из кабины, как, усевшись на подножку, закуривает, ее взорвало. Хорош, нечего сказать!.. А она, дуреха, еще сохла по нем! Ревела белугой, уткнувшись лицом в подушку…
Никого в жизни Надя не презирала так, как Яшку, который спокойно, словно ничего не случилось, подносил папиросу ко рту. Он был ей ненавистен в эту минуту. Впервые она испытывала такое глубокое чувство презрения и ненависти. И, прислушиваясь к тому, что творилось у нее в душе, она не сразу поняла, почему кто-то произнес слово «кровь».
— Смотрите, он весь в крови!.. Что с тобой?
— Яшка!.. — с отчаянием вскрикнула Надя.
Видя, как Яшка кренится набок, она рванулась к нему, прижала его голову к своей груди. Без конца твердила она его имя: «Яшка, Яшка…» — и, плача от нежности, жалости, тревоги и стыда, только то и делала, что гладила его волосы.
— Сестру! Быстрее!.. — приказал Барамбаев.
Чувства изменчивы. Горе сменяется радостью, отчаяние — надеждой. И почти всегда неожиданно, со стремительностью горного потока, который, нахлынув, сметает все на своем пути, становясь с каждой минутой все мощнее и бурливее.
Так было и с Надей. Жаркая, гневная ненависть, клокотавшая в ней до того, как она увидела окровавленного Яшку, сменилась тревогой и нежностью. И это новое чувство было так ярко и полно, что Надя ни о чем другом думать уже не могла. Теперь она знала, что любит. Знала и не стыдилась этого.
Запыхавшись, прибежала медицинская сестра — подвижная, болтливая толстуха с черными усиками над обиженно вздернутой губой и с мягкими проворными руками. При свете фонарей она опустила на землю свою брезентовую сумку с красным крестом и наклонилась над Яшкой. Ее ловкие пальцы бережно прикоснулись к его груди.
Тихо застонав, Яшка открыл глаза.
— Болит? — с материнской участливостью спросила толстуха. — Лежи, лежи, милый… Сейчас мы промоем ранку и перевяжем тебя…
— Нет, ничего, — ответил Яшка.
— Вот и готово!.. — Толстуха поднялась, отряхнула с колен землю.
По ее словам, Яшке не угрожала опасность. Ему повезло: нож скользнул по ребру. Ничего серьезного.
Только крови Яшка потерял много.
— Надо его отвезти в больницу, — сказала сестра. — Там опытные врачи, рентген…
— Я поеду, — предложил Чижик.
— Разрешите мне, товарищ директор. — Надя прикоснулась к руке Барамбаева.
Тонкие губы Барамбаева были плотно сжаты. Он раздумывал. Медленно ответил:
— Хорошо. Поезжай, Грачева. Только осторожно. У тебя рука легкая…
Надя кивнула: понимаю.
— Смотри… — Барамбаев уставился в землю. — Я сестру послать не могу. Видишь ли, у нас тут женщина… жена бухгалтера вот-вот родит…
— Хорошо, — сказала Надя.
— Впрочем, если хочешь, возьми в помощь какого-нибудь парня, Чижов…
— Не надо. Я сама. — Надя пошла к своей трехтонке.
И вот они сидят рядом в кабине грузовика. Яшка откинулся к стенке, дышит глубоко и трудно. Глаза закрыты. Отдыхает. В кабину он поднялся сам, без посторонней помощи.
Можно ехать. Надя повернула ключ, опустила ногу на педаль, и машина медленно, словно нехотя, тронулась с места.
Все так же медленно она обогнула голый взлобок и, недовольно урча, брызнула желтым светом на мокрую землю.
Надя и Яшка молчали.
Что он мог сказать? Ему казалось, что Надя все еще сердится на него, что она не поверит ему и встретит его слова насмешкой. Пьянка, угон чужой машины, драка… Отличился, Яков Ефимович! Вот и пеняй на себя!
А Надя, которая только смутно догадывалась о том, что творилось у Яшки на душе, и которая тревожилась о нем, молчала потому, что боялась нарушить его покой и причинить ему боль.
Между тем машина, кренясь с борта на борт, плавно шла по дороге. И неслышно сеялся мелкий, колючий дождичек. И заглохшая ночь мягко стлалась по степи.
Было тихо и муторно.
Затаив дыхание, вела Надя трехтонку по незнакомой дороге. От напряжения у нее онемела правая рука. Но она боялась пошевелиться, чтобы не потревожить Яшку.
И вдруг что-то громко треснуло. Канава! Надя с такой силой нажала на тормоза, что они заскрипели, а Яшка, который стукнулся лбом о железо, снова на какое-то мгновение потерял сознание.
Пришел он в себя от бережного, трепетного прикосновения Надиных пальцев. Ее глаза были близко, почти вровень с его глазами, и Яшке показалось, что она испугана.
— Тебе не больно? — спросила она шепотом.
Он поморщился.
— Не двигайся, не надо, — сказала она поспешно. — Это я виновата…
Слезы стояли в ее расширенных темных глазах. Или, быть может, в них отражались звезды? Дождь уже угомонился, и Млечный Путь рассеянно мерцал над степью.
— Подожди…
Соскочив на землю, Надя нагнулась, намочила в луже носовой платок и приложила его к Яшкиному лбу.
Но тут Яшка снова потерял сознание.
А когда он смог открыть глаза, то увидел, что Надя, положив руки на баранку, плачет. Ее плечи, дрожали, как в ознобе.
— Не надо, Надюша… — произнес он стесненным голосом, которого почти не услышал. — Ну, что ты, Надюша… Зачем?
Надя оторвала голову от рук, подняла на Яшку свои влажные глаза. Они были такими беспомощными, что Яшке стало горько и больно. Нет, прежней режущей боли он теперь не чувствовал. Но еще сильнее ее оказалась эта новая, другая боль, ровно и настойчиво сжимавшая его сердце.
— Я осторожно… — сказала Надя. — Тебе лучше?
— Да…
— Нет, ты скажи… Если больно, я не поеду.
— Ничего…
— Нет, — сказала она решительно. — Темно, и мы опять свалимся в канаву. Лучше подождем до утра. Уже скоро…
— Но мне совсем хорошо. Слово!..
— Нет. — Она покачала головой.
— Первое ранение на трудовом фронте… — Он попробовал пошутить.
— Молчи! — приказала Надя. — Тебе нельзя.
— Хорошо…
Яшка подчинился.
Он был даже рад тому, что Надя отказалась вести машину. Значит, они еще долго пробудут вместе, вдвоем. Надя все время будет рядом, и ее руки еще много раз прикоснутся к его лбу. О боли и о своей ране он уже не думал.
Пожалуй, он охотно дал бы себя вторично поранить, лишь бы Надя была рядом и не отходила от него ни на шаг. Если он о чем-нибудь жалел, так только о том, что короткая майская ночь уже на исходе.
— Ты о чем думаешь?
— Молчи! — Ее теплая ладонь прикоснулась к его губам.
— Молчу. Хэнде хох! — Он снова попытался пошутить.
— Какой ты, право…
— Какой же?
Надя не ответила. Закрыла глаза, притворилась, что спит. «Так будет лучше, — думала она, сдерживая сердцебиение. — Иначе я не выдержу и сама…»
Она прислушалась. Ровное Яшкино дыхание успокоило ее. «Заснул», — решила она и отважилась открыть глаза. Уже посерело. Из-за туч на землю прокрался прохладный рассвет. Яшка спал, привалясь плечом к закрытой дверце кабины.
Недели, проведенные в больнице, казались Яшке безвозвратно потерянными. Осмотры, процедуры, тампоны… Вот она, забота о человеке, — ни минуты покоя! И, главное, в палате не разрешается курить. Ни под каким видом.
Лишь посещения друзей скрашивали его существование. Дважды к нему приезжал Чижик, наведывалась Надя, которой якобы было «по пути». Рассказывали о новостях, просили не тревожиться, желали скорого выздоровления. А Чижик, так тот, получив от матери посылку, приволок Яшке кулек домашних коржиков с маком, сказав при этом: «Питайся, тебе поправиться нужно».
Звонкое голубое небо, просторные дали… Яшка по целым дням просиживал возле окна. Вспоминал прошлое, с нежностью думал о Наде, и будущее рисовалось ему таким светлым, как те пронизанные солнцем фантастические облачные города, которые громоздились над горизонтом. Казалось, стоит лишь захотеть — и влетишь туда на трехтонке по стремительному прямику степных дорог.
Мало-помалу к нему вернулась веселость, и его карие глаза насмешливо щурились. Он снова шутил и балагурил, не без умысла «разыгрывал» сиделок и докторов. И все это с таким невинным видом, что на него нельзя было сердиться.
