Во всяком случае, все это надо было выяснить. Тем более что не мог же он, по приезде в Москву, своему другу не позвонить.
И в тот самый момент, когда на этаже гостиницы захлопнулась дверца лифта, увозившего Наташу вниз, он взялся за трубку телефона.
К его удивлению, ответил ему не голос Грекова или Валентины Ивановны, его жены, а голос Алеши, который раньше всегда жил не с ними. Но и его по голосу, мрачному и какому-то безучастному, Луговой не сразу узнал;
— Это ты, Алеша?
— Да.
— А папа где?
— В Братске.
— И надолго он уехал?
— Пока турбину не сдадут.
Он как будто по телефону анкету заполнял. Луговой невольно поддался его тону.
— Как твой университет?
— На месте.
Ничего похожего на того — летнего — Алешу, хотя и тогда он иногда мог впадать в этот мрачный тон. Но только лишь в разговорах с отцом. И вероятно, чтобы все-таки как-то сгладить теперь то впечатление, которое могло остаться у Лугового от его односложных ответов, он вежливо поинтересовался:
— А вы в Москве по делу или по случаю?
— И по случаю и по делу.
И после этого в трубке надолго поселилось молчание. О Наташе — ни полслова, как если бы ее и не было в Москве.
— И Валентины Ивановны дома нет?
— Мы с отцом вдвоем живем.
Луговой растерянно повторил:
— А Валентина Ивановна?
— Она получила квартиру.
Телефонная анкета оказалась полностью заполненной. Даже с излишком. Луговой осторожно положил трубку. На заиндевелом окне, переливалась подсвеченная снаружи вечерней Москвой морозная роспись.
Две недели прошумели крыльями в суете московской жизни, как стая перелетных гусей. И за все это время ему так и не удалось хотя бы частично выяснить то, из-за чего, собственно, он и ехал в Москву. Были у него, конечно, здесь и другие дела, и это они иногда не отпускали его в гостиницу к тому часу, когда Наташа по пути из института заезжала к нему, но не только из-за них же, если признаться, так сразу и подхватило его ветром тревоги и примчало сюда. Неужели же так и придется ему увезти эту тревогу с собой обратно?
Вот когда приходилось снова и снова пожалеть, что Марина не поехала с ним. Она смогла бы и побольше побыть с Наташей вдвоем в то время, когда он высиживает в приемной министерства, и если не из ее слов — на это нечего было и надеяться, — то, может быть, своим материнским чутьем понять то, чего никогда не понять ему, мужчине. Кто знает, не развеялась бы сразу после этого та туча, которая с самого дня ее отъезда неотступно висит над их домом.
Но и отлучиться со своего ежедневного поста в приемной он не мог, так и не перехватив на полпути с коллегии на совещание того самого всероссийского «бога» виноградарства и виноделия, по чьим книгам он учился еще в институте. Раз уже приехал в Москву, то обязательно надо было попасть к этому богу. Если кто-нибудь сможет помочь в этой войне за правый берег, то в первую очередь он.
А когда после очередного бесцельного дня наконец возвращался к себе в номер, почти всегда оказывалось, что Наташа или уже ушла, так и не дождавшись его, оставив ему на клочке бумаги два-три слова, или же к этому времени ей уже опять надо было куда-то спешить, и она лишь успевала потереться щекой о его щеку. Он уже не спрашивал у нее: куда? Если не в Большой зал, то в зал Чайковского или на вечер какой-то звукозаписи, которую она пропустить никак не могла. А в воскресенье, тот единственный день, когда ему не надо было идти в министерство, конечно, все туда же — в Клин. Но и в обычные дни она при нем несколько раз после института ездила туда, так ни разу и не догадавшись предложить ему: «Поедем со мной, папа…»
В тридцатиградусный мороз, который после февральской оттепели вдруг опять закует Москву так, что она вся окутывается синей мглой, и даже слышно, как ели потрескивают, когда идешь вдоль Кремлевской стены, она все равно едет в электричке два часа туда и два обратно и возвращается оттуда повеселевшая и разговорчивая, с живыми, как прежде, глазами. Даже не забудет спросить у него:
— Ну как, папа, твой визит к богу?
Но проходит всего лишь день, и все улетучивается, в глазах под круглой, похожей на цветок татарника шапкой опять все те же недоумение, ожидание, вопрос. Как будто она все время чего-то ищет и никак не может найти. Как если бы надеялась кого-то встретить в Москве — и его нет. И все меньше надежды встретить. То здесь, то там набредает на какие-то следы, и тут же на глазах они тают, как тот же снежок под лучами оттепели на московских тротуарах, на перилах балконов и на крышах зданий. Но она все продолжает кружить у тех мест, где ей почудились эти следы.
И все более тревожно горели глаза из-под длинных ворсинок серой шапки, заострялись скулы, и осыпалась с них последняя подсолнечная пыльца летнего загара. Уезжала из дому вся крепкая, прожженная солнцем, а теперь и не поймешь: то ли это кровь, то ли сукровица под бледной кожей.
Он готов уже был мысленно произнести, как Марина о музыке, — «проклятая Москва»… Но, как и музыка, Москва здесь, конечно, ни в чем не была повинна. Ни о чем не подозревая, она все так же продолжала жить своей роевой жизью. Дышала могучими легкими метро, шуршала резиной по асфальту и все глубже вспарывала заревное морозное небо палашами высотных домов и клинками башенных кранов. Лишь как будто еще пестрее стала с тех пор, как Луговой приезжал сюда последний раз, больше встречалось на ее эскалаторах и в коридорах подземных переходов черных, желтых и коричневых лиц, и увереннее вплетался в канву неумолчного уличного говора иноплеменный узор. Плотнее сбивались на перекрестках стада машин и, прорываясь, устремлялись вперед, как темная венозная кровь.
И все так же плечистые ели, возмужавшие со времени его прошлого приезда в Москву, обвиснув под грузом снега, стояли, как солдаты в маскхалатах, на охране у древней стены.
Все-таки не зря он каждый день с утра и свой пост в приемной министерства занимал: пришла наконец та минута, когда ему удалось подстеречь этого неуловимого бога и даже проникнуть вслед за ним в его кабинет за тяжелой, обитой черной кожей дверью. И не только целых два часа этот бог российского виноградарства и виноделия — семидесятилетний профессор с молодыми ярко-черными глазами под грозными навесами бровей — слушал его не перебивая, но и согласился взять у него его зеленую папку с докладной запиской и, прочитав ее за одну только ночь, наутро не без волнения говорил ему, сидя за своим массивным столом под искусно вылепленной на стене алебастровой гроздью винограда:
— Согласен от первого до последнего слова. Конечно, слова «левобережная авантюра» выглядят несколько круто, есть и там рентабельные совхозы, но по существу вы правы. На Дону моя агрономическая молодость прошла, и, что такое правобережные склоны, я знаю. Да, казаки не дураки были. И на левом берегу можно урожаи получать, но вин такого букета, — он почмокал толстыми, мясистыми губами, — никогда. И тем не менее лично я, — он встал за своим огромным столом под алебастровой гроздью, — к моему великому прискорбию, никакой реальной помощи вам оказать не смогу. Свергли. — и, отвечая на недоуменный взгляд Лугового, повторил — Да, свергли. Вы, товарищ Луговой, какой кончали институт?
— Кубанский.
— И, надеюсь, не без помощи книги вашего покорного слуги?
— Ваша книга, профессор, у меня и сейчас на столе.
— Но вы случайно не знаете, как величали в то время автора этой книги?
Луговой улыбнулся — еще бы ему не знать. Улыбнулся и его собеседник, но только улыбка у него получилась не очень веселой.
— Так вот, с тех пор этого короля виноградарства и бога виноделия уже успели с престола свергнуть. Правда, лишь наполовину. Республиканскую корону у него отобрали, а всесоюзную пока соизволили оставить. Да, с тех пор как виноградарство и виноделие поделили между двумя хозяевами — нашим министерством и республиканским главком. Вот почему и с этой самой папкой вам нужно ехать прямехонько в Краснодар, в главк. Если они ко мне оттуда обратятся, то высказать свое мнение по данному вопросу я, конечно, не откажусь, но вряд ли они его у меня спросят. Я уже как-то пробовал — у нас, говорят, свои боги есть. Но вы, молодой человек, не успокаивайтесь, продолжайте звонить во все колокола. Иногда бывает, что звон снизу скорее доходит.
И, протягивая на прощание руку, он улыбнулся Луговому такой обезоруживающей стариковской улыбкой, что тому больше ничего не оставалось, как молча поклониться и, покидая его кабинет, плотно прикрыть за собой обитую черной кожей дверь.
Да, пора было ехать обратно. Успел он соскучиться и по Марине. На такой срок они давно уже не разлучались. Пытался он два раза дозвониться к ней на медпункт, но слышимость на внутридонской областной линии была ужасная, напрасно телефонистка чревовещала: «Семикаракоры, каракоры, Раздоры…» — на этом все глохло. Маринин голос комариком попискивал сквозь эту глухоту. Он только и успел разобрать с грехом пополам: «Оттепель…» И еще раз: «Оттепель..»— продребезжал комарик. Но и этого было достаточно. От далекого Марининого голоса и от этих только ему здесь понятных слов Семикаракоры, Раздоры ему сразу стало так тепло, что он решил не откладывать свой отъезд ни на день. Не за горами весна, а там и виноград отрывать, и вообще уйма всяких дел. И какова бы ни была уверенность, что без тебя все будет учтено и сделано как нужно, до конца оставаться спокойным нельзя. И внезапные капризы погоды, и многое другое, что обычно невозможно предвидеть, могут в планы и графики столько изменений внести, что потом не расцобекаться за год. Это же сельское хозяйство: земля, солнце, вода, ветер — и особенно на провесне агроному нельзя ни на минуту спускать с них глаз. И еще неизвестно, как перезимовали кусты, зарытые на опытном участке по новокубанскому способу. Конечно, директор Митрофан Иванович не меньше, если не больше, агроном, хоть и без диплома, но и у него не до всего могут дойти руки.
