Когда мать, приведя гостя, отсылала сына «погулять», ребята, и прежде всего Сенька Мясников по кличке «Мясо», поднимали его на смех, говоря такие обидные вещи о нем и о его матери, которые он не мог выносить. Витька бросался на обидчиков и, получив в ответ хорошего «леща», плевался, кусался, а потом бежал домой и, неистово барабаня кулаками в запертую дверь, кричал: «Долго вы там?» К тумакам Мяса присоединялись тогда подзатыльники и ругань матери, и в душе Витьки поднималась такая неистребимая злоба и ненависть, от которой все кипело в нем. Но он был маленький – и что значили тогда его злоба и ненависть?
Вокруг, него катились могучие волны большой жизни: что-то строили, что-то создавали, разбивали парки, скверы, заменяли булыжную мостовую асфальтом, проводили метро, отражали фашистские атаки под Москвой, салютовали победам, но все это оставалось за пределами его темного мирка. Один только раз, когда в домоуправлении появился новый управляющий, инвалид Отечественной войны, над неспокойным подвалом нависла угроза: приходили обследователи, что-то расспрашивали, записывали, и во дворе стали говорить, что Витъкину мать выселят из Москвы, а его самого возьмут в детдом. Витька испугался. «А кем же я без матери буду?» – пронеслось у него в голове, и, когда снова пришли обследовать, он стал плакать и выдумывать про мать небывало хорошие вещи. А мать, осмелев, тоже не хотела отдавать сына ни в какой детдом.
– Попадется – берите! – говорила она. – А сама не согласна, не отдам!
Дело затянулось, а потом управдома перевели в другое место, и все заглохло.
Шли годы. Мясо со своей компанией «завалился» на грабеже квартиры, а Витька подрос и сам стал старшим во дворе. Теперь уже он грозил кулаками и немедленно пускал их в ход, если его не слушались. Теперь уже он стал законодателем и главным судьей во всех дворовых делах, но кличка, когда-то данная ему, так и осталась за ним – Крыса.
Витька во многом старался подражать своему «крестному», но человек он был другой, и все у него получалось тоже по-другому. Мясо был сильный, здоровый и наглый, но наглость у него странным образом сочеталась с туповатым добродушием и как будто бы даже беззлобием. У Витьки не было ни добродушия, ни силы. Вместо этого у него были злоба и исступленность. Давая задание какому-нибудь мальчугану, он сжимал его рукой за шею, а колючие глазки его впивались в притихшего мальца. «Не сделаешь, получишь «леща». Попятно? – грозил он. «Понятно», – тихо повторял за ним лишившийся воли малец и выполнял все, что приказывал Крыса. Все знали: если Крысу разозлить, он может избить, может убить, и его все боялись – никто не любил, но все боялись.
В разговоре он щурил глаз, кривил губы, подмигивал и подмаргивал, цыкал сквозь зубы тонкой струйкой слюны, показывая этим верх своего пренебрежения ко всему, что для людей было обязательно и свято. Прядь мягких, пышных волос, составлявших единственную гордость Витьки, спадала до самых глаз. Он откидывал их резким и злым кивком, но через минуту волосы опять лезли в глаза, вызывая новое и такое же злое движение. Создавалось впечатление, что и носил-то он этот чуб для того, чтобы поддерживать в себе злобу. Боялась его теперь и мать. Теперь уж не она била сына, а он ее. Теперь не он, а она бегала за папиросами и за водкой для него, теперь он вытягивал у нее деньги.
– А ты кривобокого-то привела задаром, что ли? Попробуй не дай мне денег!
И она давала: займет, а даст.
– А что с него спрашивать? – смиренно говорила она. – Парень!
И никто ее не жалел. И его не жалели.
Работать Витька не стал: поступил куда-то один роз, но прогулял, поругался и ушел; потом еще раз поступил, но что-то украл и «сел», затем освободился, но опять «сел», и теперь вот снова вышел на свободу по амнистии. Жил он без прописки, то появляясь, то исчезая, то снова появляясь, развязный, наглый, вызывая страх у одних и скрытое восхищение у других, таких же, как он, для которых он был своего рода воплощением бесстрашия, силы и дерзости. Особенно возросла его темная «слава» после того, как он где-то и за что-то «получил ножа» и пролежал несколько недель в больнице.
«Слава» эта утвердилась среди самой озорной и распущенной части молодежи, заселявшей окрестные дворы, и Витька Крыса сам старательно ее раздувал: явно преувеличивая свои «подвиги», он бахвалился, что «все пересылки изъездил, все колонии и все видел и все испытал. Житюга горькая, зато веселая, живем, пока живется, – днем живем». И тогда вокруг него собрались ребята, большие и маленькие, тоже видавшие уже виды и «начинающие», только впервые, может быть, прислушивающиеся к непонятным словам блатного жаргона и рассказам о приключениях и преступлениях, об отчаянных ребятах и красивых, бесшабашных девчонках, о таинственной «малине» и тюремных порядках, которые пришлось повидать неутомимому рассказчику.
Ребята слушали его, раскрыв рты, особенно когда он среди нормальной речи станет вдруг заикаться и представит пьяного, прямо настоящего пьяного, или начнет «психовать», – тогда у него как-то невероятно вывертывался язык и из перекошенных губ начинала бить пена.
Но никто во дворе не знал, что приключилось с Витькой на самом деле.
После очередного «дела» он утаил какой-то чемодан – не сдал его в общий котел. Среди воров он оказался вором. За это он был вызван на «свой» суд в Сокольники, но, испугавшись, не явился. Рука мщения, однако, нашла его, и однажды ночью в переулке возле Ново-Девичьего монастыря он «получил ножа».
Из больницы вышел отщепенец, изгой, одинокий шакал, воющий в ночи. Тех, кто жил по нормальному закону человеческой жизни, не признавал он, а все прежние компаньоны, жившие по волчьим своим «законам», перестали признавать его. Но в одиночку нельзя жить даже крысам, и Витька стал присматриваться к той беспутной или не нашедшей еще пути молодежи, которую можно было найти в окружающих дворах, – нельзя ли из нее подобрать себе «сявок».
Двор!.. Не очень ясное, но емкое слово – квадрат среди домов, пространство и в то же время общество, его частица, подвижная и бесформенная, место отдыха и безделья, детских игр и драк, помоек и сушки белья, место встреч и пересудов, бесед и склок, место цветочных клумб и потайных углов, место смешения цветов и запахов, светлого и темного, яркого и серого, красного и черного, чистоты и смрада – одним словом, уже не место, а понятие. Здесь может встречаться и пересекаться то, что по-разному живет по разным номерам квартир, лестницам и подъездам, и пересекаться иной раз совершенно неожиданно и бесконтрольно. Это – стихия, которой еще нужно овладеть.
Витька Крыса вырос в этой стихии и знал все ее тайные силы и законы, идущие со времен Мяса и, может быть, более ранних его предшественников. Знал он и ребят – конечно, тех, которые его интересуют, – одних хорошо знал, других хуже: кто как относится к деньгам, к девочкам, кто куда клонится и кто на что годен. И одним из первых, на кого он обратил внимание, был Вадик.
Витька помнил его еще маленьким – белобрысым, белоглазым и краснорожим «пузанком» в коричневой цигейковой шубке, помнил по мамаше, которая то и дело выглядывала из форточки, как скворец, и приставала к сыну то с одним, то с другим. Сын отвечал ей как сын: «Ладно, мамочка! Хорошо, мамочка!» А когда форточка захлопывалась, ругал ее нехорошими словами. Примитивному уму Крысы это показалось интересным, и он стал обучать Вадика ругательствам, какие знал. Потом он посылал его по разным своим поручениям и видел, что тот готов расшибиться в лепешку. Витька милостиво похваливал его, и за пухленький подбородочек, за розовые поросячьи щечки дал ему прозвище «Свиная Тушенка».
Помнил Витька и дворовые ссоры и драки из-за каких-то ребячьих выдумок, из-за какого-то шалаша – «штаба». И хотя Вадик Свиная Тушенка громче всех тогда шумел и кричал, но в драке он был жидковат, и Витьке как-то пришлось даже от ничего делать помочь ему и всей его компании отбить нападение враждебного лагеря – ребят с другого, соседнего двора. В этой драке он столкнулся с одним невысоким, но крепким пареньком, который напролом шел на штурм ребячьего «штаба». Тут-то и вмешался тогда Витька и помог отбить эту нахальную атаку, но отчаянный паренек с дерзкими глазами и длинным носом упорно стоял и против него. Витьке это понравилось.
– Дерешься ты сильно! – похвалил он его. – Только нос у тебя… как паяльник!
Так и стал Генка Лызлов «Паяльником». Теперь Витька их снова встретил, и опять в драке: Вадик завел стиляжью прическу и узкие брючки – «дуды», а Генка с криком «бей стиляг!» набросился на него. И тогда Витька предложил Вадику: «Давай «мазу» держать!» Это значит – поддерживать друг друга и во всем помогать. А Вадику попадало не от одного Генки, и «маза» с всесильным Витькой Крысой была ему выгодна, – теперь можно было ничего не бояться и на улице чувствовать себя как дома.
А это всегда и было скрытой пружиной в поведении Вадика: выгода. Он с детства рос сластеной. Получив бутерброд, он сначала слизнет масло, а хлеб запрячет куда-нибудь за тарелку. А когда папа требовал, чтобы он доедал хлеб, он морщил нос и жалостливо поглядывал на маму. Он знал: мама обязательно заступится. Если же мама пихала ему в рот ложку с рыбьим жиром, то он поглядывал на отца. Тогда между родителями начинался спор, а Вадик под шумок убегал.
