— Ожил? — хлопнул себя по колену Бесстыжев (а на колене разглаживал он бороду и разбирал ее пальцами).
— Разумеется… И вот, стало быть, растут они — двое Ванек… Пока по избе ползали — ничего, а начали на улицу убегать, как их кликать?.. Одного кличет мать, оба бегут, а то ни один не бежит: кто его знает, какого надо… Спасибо, один, старший, — тот пузыри из мыла любил пускать, через соломинку, разумеется… От мыла его, бывало, не оторвешь… Прозвали его за то Мыльник. А другой шилом котенка в скорости исколол. Этому прозвание стало Шильник… А меня уж, как я гораздо их обоих моложе, впоследствии времени Малюткой прозвали… Почему же я имя имею Иван? Опять это целая история… Река у нас в половодье разливается широко: леса кругом… Деревня же наша была не из больших, средняя, а церковь помещик построил, а сам прогорел, застрелился… Значит, Мыльник с Шильником забежали по реке далеко, по льду колдашами шар гоняли, а дело к вечеру было, и вдруг река наша вскрылась… Их, ребят, на льдине обоих и понесло… Даже это уж потом стало известно, что понесло, а сразу и дознаться нельзя было… Видел их кто-то там на речке, на льду, и без вниманья… А тут отца как раз на грех дома не было, а мать опять на сносях. Ходила мать вдоль берега, ходила, орала-орала, пока темно стало, — ни-ко-го!.. Никаких тебе Ваняток!.. С тем и домой пришла: залило их водой… Под утро раньше времени родила, и опять мальчишку: это уж я был. Тут и отец явился… Окрестил опять Иваном, а об тех двух какой же мог быть разговор? Залились, и все… Полая вода сойдет, дескать, может найдутся их бедные косточки… И вот две и даже три недели прошло, грязь везде стоит, топь, — куда искать кинуться?.. Однако кому не пропасть, тот, должно, и на германском фронте не пропадает… В конце месяца привозит их обоих на лодке лесник. За тринадцать их верст унесло и как раз, почитай, к лесникову амбару прибило. Так они, Шильник с Мыльником, и пробарствовали у лесника того, почитай, месяц… Таким образом стало нас три Ивана Полезнова… А Шильник — это был хлопоногого Сеньки отец, который теперь уже умер от муравьища… Ревматизм у него был, — по нашим сырым местам у редкого не бывает, — приготовили ему бабы муравьище… Это же — ты, конечно, знать должен — сгребут бабы муравьиную кучу в лукошко, приволокут домой безбоязненно, да в кипяток. Получается тогда муравьиный спирт, каким ноги лечат. Может быть, кому польза бывает, а тут получилась смерть… В большую кадку ведер на тридцать, в которой капусту квасили, высыпали бабы муравьище да корчагу целую кипятку туда… Садись, старик, принимай ванну ножную! А сами, разумеется, из избы ушли. Старик разделся, на табуретку стал около кадушки и голову туда свесил, смотрит, чтобы вода поостыла, а спирт муравьиный ему в голову вдарил, он, значит, как нагнувшись стоял, так и бултых в кадку вниз головой. В одну минуту в кипятке сварился… Так уж бабы после сами себе объяснили, как дело вышло, а в то время ни одна стерва и в окно не глянула, что там старик делает… Разошлись себе по хозяйству… Спустя время являются, а над кадушкой только ноги торчат… Вот она, темнота-то… Так и пропал человек… Вот почему я к себе его Сеньку взял… Из жалости его, мерзавца, взял!.. Известно, стоит тебе к старости состояние приобресть, хоть бы об себе ты целый век знал, что бобыль ты чистый, — вре-ешь! Племяннички у тебя разыщутся и тебя найдут!
— Деньги, что ли, украл? — спросил лупоглазый Бесстыжев.
— Кто?.. Сенька?
— Да Сенька же, а то кто же?.. О Сеньке же ты говоришь?
Полезнов внимательно поглядел ему в глаза, побродил взглядом по крутому лысоватому лбу, увидел, что он ничего еще пока про жену его не знает, и протянул неопределенно:
— Дда-а… вообще мерзавец… И, в частности, тоже подлец…
А чтобы покруче свернуть с этого вопроса в сторону, добавил:
— Сердит очень против царя народ, — я про Питер, конечно, говорю… Очень языки у всех поразвязались…
— Ну? — как будто удивился Бесстыжев, пришлепнув бороду на колене.
Заметив это, Полезнов стукнул кулаком об стол, сделал страшные глаза и заговорил вдруг громко и обиженно:
— А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильонов народу от олуха от одного!.. Ты в японскую войну не служил?.. Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли… Кто не вернулся, а кто калекой пришел… «Голые, говорят, мы против японцев вышли!..» Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством — уйди к черту! Вот!.. Уйди, — мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..
И еще раз ударил он по столу, а Бесстыжев, как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:
— Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?
— Про кого?.. Все про него же… Я уж наслушался и в Питере и в вагоне, что про него говорят… Это ты здесь сидишь, не слышишь…
С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец спросил Полезнов:
— Сколько овса к первому ссыпем?
— Овса-то? — не сразу отозвался Бесстыжев.
Он положил одну ногу на другую, погладил колено, снял его, переменил ногу, погладил другое колено, снял… Жены его не было в горнице, — они сидели за столом только вдвоем с Полезновым.
— Я у тебя про овес спрашиваю! — напомнил Полезнов.
— Про овес-то?
Бесстыжев наклонил голову и задумался, точно подсчитывая в уме мешки и пуды. Это тянулось так долго, что Иван Ионыч прикрикнул, наконец:
— Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что?.. Ты получил на овес деньги?
— На овес-то?
И Бесстыжев спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто:
— Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..
— Что-о?
— Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила!
Бесстыжев поднялся и стал, прочно поставив ноги в подбитых толстых валенках.
— По-ли-ци-я! — пренебрежительно вытянул Полезнов, но, покачав головой, добавил: — А хотя бы полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?
— Как это «кто донесет»?.. Вот мне же ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику — вот какое дело!.. О-очень это серьезное дело, а не то чтобы шутки!
Бесстыжев и говорил это серьезно. Он еще глубже запрятал свою бороду и застегнул над нею верхнюю пуговицу пиджака.
— Т-ты… с урядником?! — запальчиво крикнул Полезнов, поднимаясь. — Угрожать вздумал?.. Ты мне… не насчет урядника, а насчет овса говори, понял?
— На-счет ов-са?.. Что я тебе насчет овса могу? Ну?
Бесстыжев напружинился сразу и стал по-бычьи.
— Я тебе двенадцать тысяч дал? — понизил голос Полезнов.
— Ког-да это да-ал? — удивленно вытянул Бесстыжев.
— Та-ак! — вытянул и Полезнов и тихо присвистнул.
— Не свисти у меня в горнице, невежа, — у меня иконы висят! — прикрикнул Бесстыжев и сжал кулаки.
Полезнов хотел было кинуться на бородача, чтобы смять его сразу, хотя он знал, что в прошлом Бесстыжев — теперь его однолеток — был не в одном только Бологом известен как кулачный боец и что так же вот, как теперь, прятал он перед боем свою бурую бороду за борт пиджака, и нос ему изуродовали на кулачках, — но его остановил густой, хоть и негромкий, кашель за дверью, косматый кашель какого-нибудь дюжего грузчика, и вместо того чтобы кинуться драться, Полезнов повернулся к висевшей на гвозде своей шубе и начал одеваться, спеша.
— Та-ак-с! — закончил он, выходя.
— Этак-с! — с издевочкой перекрыл его Бесстыжев, провожая.
Когда Иван Ионыч шел по тем же сугробам к своему дому, он оглядывался по сторонам несколько пристукнуто, ошарашенно и даже о самогоне бесстыжевском думал: не отрава ли в нем? Студень тоже стоял где-то совсем близко, около глотки.
Встретился дурачок Митя, страдавший виттовой пляской. Обычно он протягивал к нему бесноватую руку: «Куп-пец, да-ай!» Теперь только глянул на него как-то даже и не глазами — их не было заметно, — а черным оскаленным ртом и прошел отвернувшись. Шел он широким, падающим вперед, загребающим снег шагом. Полезнов думал о нем: «Сейчас брякнется!» Но он не падал. Был он из первых солдат, брошенных на фронт в эту войну, и серела-желтела на нем шинель, снизу оборванная собаками.
Прошли мимо двое мальчишек с озера, от проруби, где успели уже наловить по кукану окуньков и подлещиков блесною, но ни один не сказал ему: «Купец, купи!», только глянули хмуро.
Он все равно не купил бы — на что ему теперь были подлещики? Но все-таки и это обидело.
Когда же он подходил к дому, нянька только что вышла гулять с двумя девочками — Катей и Лизой. Девочки были одинаково укутаны в синие вязаные платки, а нянька в серую степенную шаль — его подарок.
Почему-то испугавшись вдруг, чтобы дети с визгом, как всегда, не побежали ему навстречу, а может быть, подумав и так, что не побегут они к нему сегодня, — очень туманно было в голове, — Иван Ионыч за поднявшейся поземкой свернул в переулок, а оттуда выбрался на озеро и прямиком, как ехал вчера, пошел к вокзалу.
