— Товарищ Востротин, возьмите роту и…
Послышался топот скачущей лошади и прервался у веранды.
Слышно, как лошадь — должно быть, ее привязывали — фыркала и громко встряхивалась, звеня стременами.
В смутной мерцающей полумгле показался кубанец в папахе.
— Товарищ Кожух, — проговорил он, — вторая и третья колонны остановились на ночлег в десяти верстах сзади. Командующий приказывает, щоб вы дожидались, як их колонны пидтянутся до вас, щоб вмистях иттить…
Кожух глядел на него неподвижно каменными чертами.
— Ще?
— Матросы ходють кучками по солдатам, по обозам, горлопанят, сбивають, щоб не слухали командиров, щоб сами солдаты командували; кажуть, треба убить Кожуха…
— Ще?
— Козаки выбиты из ущелья. Наши стрелки пиднялись по ущелью, погналы их на ту сторону, теперь тихо. Наших трое ранены, один убитый.
Кожух помолчал.
— Добре. Иды.
А уж в столовой стали яснее и лица и стены. В раме картины тронулось синевой чудесно сотворенное кистью море; в раме окна чуть тронулось чудесное засиневшее живое море.
— Товарищи командиры, через час выступить всем частям. Иттить наискорийше. Останавливаться тильки, щоб людям напиться и лошадей напоить. В кажном ущелье выставлять цепь стрелков с пулеметом. Не давать частям отрываться одна от другой. Наистрого следить, щоб жителей не обиждали. Доносить мне наичаще верховыми о состоянии частей!..
— Слушаем! — загудели командиры.
— Вы, товарищ Востротин, выведите вашу роту в тыл, отрежьте матросов и не допускайте иттить с нами, нехай с тими колоннами идуть.
— Слухаю.
— Захватите пулеметы и колы що — строчите по них.
— Слухаю.
Командиры гурьбой пошли к выходу.
Кожух стал диктовать адъютанту, кого из них совсем отставить от командования, кого переместить, кому дать высшее назначение.
Потом адъютант сложил карту и вышел вместе с Кожухом.
В громадной опустелой комнате с заплеванным, в окурках полом забыто мигал, краснея, огарок и стояла тишина и тяжелый после людей дух, и дерево под светильней начинало чернеть и коробиться и легонько дымиться. Ни винтовок, ни седел уже не было.
В громадно распахнутых дверях тонко курилось предутренним синеватым куревом море.
Вдоль берега, вдоль гор, далеко впереди и назади, как горох, сыпались барабаны, будя. Где-то заиграли трубы, точно странное гоготание стаи медных лебедей, и медь отозвалась под горами, и в ущельях, и у берега и умерла на море, потому что оно открылось безбрежно. Над только что брошенной чудесной виллой подымался громадный столб дыма, — забытый огарок не зевал.
Вторая и третья колонны, шедшие за колонной Кожуха, далеко отстали. Никто не хотел напрягаться— жара, усталость. Рано становились на ночлег, поздно выступали утром. Пусто белевший простор по шоссе между головной и задними колоннами становился все больше и больше.
Когда останавливались на ночлег, лагерь точно так же протягивался на много верст вдоль шоссе между горами и берегом. Точно так же запыленные, усталые, заморенные зноем люди, как только дорывались до отдыха, весело раскладывали костры: слышался смех, шутки, говор, гармоника; разливались милые украинские песни, то ласковые, задушевные, то грозные и гневные, как история этого народа.
Точно так же между кострами ходили увешанные бомбами, револьверами, прогнанные из первой колонны матросы, площадно ругаясь, говорили:
— Бараны вы, ай кто? За кем идете? За золотопогонщиком царской службы. Кто такой Кожух? Царю служил? Служил, а теперь в большевики переделался. А вы знаете, кто такие большевики? Из Германии в запломбированных их привезли на разведку, а в России дураков нашлось, лезут за ними, как из квашни опара. А вы знаете, у них тайное соглашение с Вильгельмом? A-а, то-то, бараны стоеросовые! Россию губите, народ губите. Нет, мы, социалисты-революционеры, ни на что не посмотрели: нам большевистское правительство из Москвы распоряжение — выдать немцам флот. А мы его потопили, — накось, выкуси! ишь, чего захотели… Вы вот, шпана, стадо, ничего не знаете, идете, нагнув голову. А у них тайное соглашение. Большевики продали Вильгельму Россию со всей требухой; цельный поезд золота из Германии получили. Сволочь вы шелудивая, так вас, разэтак!
— Так вы чого лаетесь, як псы! Подите вы вон пид такую мать…
Солдаты ругались, но, когда матросы уходили, начинали по их следам:
— Та що ж, що правда, то правда… Матросня хочь брехливый народ, а правду говорять. Чого ж балшевики нам не помогають? Козаки навалились, чого ж з Москвы подмоги не шлють — об себе тильки думають.
Из чернеющего даже среди темноты ущелья точно так же послышались выстрелы, и в разных местах на секунду вспыхивали и гасли огоньки, немножко потрещал пулемет, и лагерь медленно и громадно стал погружаться в тишину и покой.
И точно так же в пустой даче, выходившей верандой на невидимое море, собрался командный состав обеих колонн. Не открывали собрания, пока верховой во весь опор не прискакал и не подал стеариновых свечей, добытых на поселке. Так же на обеденном столе разостлана карта, паркетный пол в окурках, на стенах сиротливо и разорванно дорогие картины.
Смолокуров, громадный, чернобровый, добродушный, не знающий, куда девать физическую силу, сидит в белой матроске, расставив ноги, прихлебывает чай. Командиры частей кругом.
По тому, как курили, перебрасывались, давили ногой папиросы, чувствовалось— не знали, с чего начать.
И точно так же каждый из собравшихся считал себя призванным спасти эту громадную массу, вывести ее.
— Куда?
Положение смутное, неопределенное. Что ждет впереди? Одно знали: сзади — гибель.
— Нам необходимо выбрать общего начальника над всеми тремя колоннами, — сказал один из командиров.
— Верно!.. правильно! — загудели.
Каждый хотел сказать:
«Разумеется, меня выбрать», — и не мог сказать.
А так как все этого хотели, то молчали, не глядя друг на друга, и курили.
— Надо ж в конце концов что-нибудь делать, надо же кого-нибудь выбирать. Я — Смолокурова предлагаю.
— Смолокурова!.. Смолокурова!..
Вдруг из неопределенности был найден выход. Каждый думал: «Смолокуров — отличный товарищ, рубаха-парень, беззаветно предан революции, голосище у него за версту, уж больно хорошо на митингах ревет, а на этом деле голову свернет, тогда… тогда, конечно, ко мне обратятся…».
И все опять дружно закричали:
— Смолокурова!.. Смолокурова!..
Смолокуров растерянно развел громадными руками.
— Да я, что ж… я… сами знаете, я по морской части, там хоть дредноут сверну, а тут сухопутье.
— Смолокурова!.. Смолокурова!..
— Ну, да что, я… хорошо… возьмусь, только помогайте вы все, братцы, а то что ж это выходит, я — один… Ну, хорошо. Завтра выступать — пишите приказ.
Все отлично знали, пиши не пиши приказы, а больше делать нечего, как волочиться дальше, — не стоять же на месте и не идти назад, к казакам, на гибель. И все понимали, что и им делать нечего, разве только дожидаться, когда Смолокуров запутается и своими распоряжениями свернет себе шею. Да и свернуть-то нечем — тащись и тащись за Кожуховой колонной.
И кто-то сказал:
— Кожуху надо приказ послать — выбран новый командующий.
— Да ему все одно, он свое будет, — загудели кругом.
Смолокуров треснул кулаком, и под картой застонали доски стола.
— Я заставлю подчиниться, я заставлю! Он и к городу ушел с своей колонной, позорно бежал. Он должен был остаться и биться, чтоб с честью лечь костьми.
Все на него смотрели. Он поднялся во весь свой громадный рост, и не столько слова, сколько могучая фигура с красиво протянутой рукой были убедительны. Вдруг почувствовали — выход найден: кругом виноват Кожух. Он бежит вперед, не дает никому проявить себя, использовать вложенные в нем силы, и все напряжение, все внимание нужно на борьбу с ним.
Закипела работа. К Кожуху поскакал, догоняя среди ночи, ординарец. Сорганизовали штаб. Извлекли машинки, составили канцелярию, заработала машина.
Стали выстукивать на машинках обращение к солдатам с целью их воспитания и организации:
«Мы, солдаты, не боимся врага…».
«Помните, товарищи, что нашей армии трудности нипочем…».
Эти приказы размножались, читались в ротах, эскадронах. Солдаты слушали неподвижно, не сводя глаз, потом с большими усилиями, всякими хитростями, иногда с дракой доставали приказ, расправляли на колене, свертывали собачью ножку и закуривали.
Кожуху тоже посылали приказы, но он каждый день уходил все дальше и дальше, и все больше пустым пространством ложилось между ними безлюдное шоссе. И это раздражало.
— Товарищ Смолокуров, Кожух вас в грош не ставит, прет себе и прет, — говорили- командиры, — и в ус не дует на все ваши приказы.
