Когда ребята вошли в кабинет начальника цеха, Костромин с кем-то резко разговаривал по телефону: левая бровь его взлетела к виску, борода сдвинулась вправо, и от этого лицо его казалось сердито перекошенным; нетерпеливо слушая собеседника, он взглядом приказал ребятам сесть. Вид начальника не предвещал ничего доброго. На длинном столе и на подоконниках были разложены разнообразные детали. Окончив разговор, Костромин швырнул трубку на рычажок, не садясь, быстро записал что-то в блокнот, затем стремительно приблизился к ребятам. Те почтительно встали.
— По делу, Володя? Я слушаю, — все еще резковато, но уже миролюбиво проговорил он.
— Леонид Гордеевич, мы хотим организовать комсомольско-молодежную бригаду. Разрешите?
Костромин отвернулся, тихо, как-то обиженно пошел к столу, задумчиво теребя бороду.
— У нас двенадцать молодежных бригад, но не всеми ты можешь похвалиться, — сказал он. — Так не лучше ли укрепить, подтянуть старые, чем создавать новые? Кроме того, придется ломать другие бригады — вы ведь кого-нибудь не возьмете?..
— Нам нужен Сарафанов, нагревальщик из бригады Саляхитдинова — они все равно ссорятся — и прессовщица Дарьина, — объяснил Володя.
— Старший мастер Самылкин не возражает, — осторожно вставил Гришоня.
Дойдя до стола, Костромин круто повернулся:
— Вы знаете, как необходимы нам деятельные кузнецы и бригады. Мы задыхаемся без них. Как мы ни бьемся, а кузница до сих пор идет позади других цехов. А она обязана во что бы то ни стало стать первой. — Помолчав, он спросил. — Кто бригадир?
— Карнилин, — сказал Безводов. — Вот он.
Леонид Гордеевич, изломив бровь, взглянул на Антона, наткнулся на его прямой и смелый взгляд, мгновенно принял решение и, подойдя к кузнецу, тронул за плечи:
— Будете работать хорошо — окажу полную поддержку. Не справитесь — пеняйте на себя: расформирую, а вас переведу в нагревальщики. До свидания.
1
Антон старался не думать о Люсе. Чувства к ней были как бы приглушены грохотом кузницы, вытеснены учебой в школе. Ему не хватало суток — спал не больше пяти часов, из цеха, наскоро искупавшись, бежал в школу, и там проходили часы в напряженнейшем внимании, в усилии памяти, воли и духа. В свободное от учебы и работы время он выполнял комсомольские поручения, размышлял о своей бригаде, готовил уроки, а во сне ему виделись английские слова и фразы в виде оживших загадочных узоров, которые он не мог уловить, расшифровать и произнести.
Попадая с Володей Безводовым в другие, не заводские компании, Антон видел, что сведенные в один круг люди разных профессий и положений мало говорили о паровых молотах, болванках и термической обработке деталей, а спорили о новых романах и спектаклях, о футболе и музыке, обсуждали вопросы международной жизни. Многое из этих разговоров он не понимал, имена людей, которые тут произносились, ему даже не были знакомы. На таких вечеринках Антон старался быть незаметным, скромно сидел, спрятав руки под стол, чутко прислушивался к беседе, запоминал. Многих из этих людей он уважал, завидовал им, сердцем чувствуя, что они такие же простые и бесхитростные, как и он сам, и к знаниям шли таким же трудным путем, каким идет он.
Антон читал книги, читал с жадностью — в постели перед сном, в трамвае, в красном уголке цеха во время обеденного перерыва и даже на улице, на ходу. И чем больше он читал, тем отчетливее понимал, что все это незримо влияет на его труд, а труд — это он теперь твердо знал — незыблемая основа жизни, в нем все его успехи и неудачи, невзгоды и радости, муки и наслаждения, в нем его мужество и слава. Рабочий человек обязательно должен иметь среднее, а то и высшее образование, чтобы изо дня в день возвышаться в своем труде.
Антону было труднее учиться потому, что профессия его была несравненно тяжелее многих других. И порой его клонила неодолимая свинцовая усталость, руки безвольно опускались, и он с отчаянием малодушного думал, что не выдержит такого напряжения, бросит школу.
В такие моменты, страшась принятия окончательных решений, Антон шел за поддержкой к своему другу Безводову или Фирсонову, а чаще — к Фоме Прохоровичу Полутенину.
Антону нравилось бывать в этой тихой и приветливой семье. Здесь было уютно и просто, как дома.
Когда-то Фома Прохорович был суровым, иногда даже жестоким человеком, и Марии Филипповне, женщине кроткой, мягкосердечной, не раз приходилось плакать от него втихомолку. А молодая невестка Нюша трепетала от одного его взгляда из-под хмурых бровей. Не боялись его только внуки, лезли к нему во всякое время, — он для них был добрым дедушкой.
Но после гибели сыновей на войне он круто переменился. Горе смягчило его, укротило нрав, сблизило с женой, — он понял, что на свете, кроме нее, нет ближе человека.
От старшего сына, жившего отдельно от них, остались двое детей; от младшего — одна девочка, Оля. Фома Прохорович все чаще стал замечать, как невестка Нюша, посадив на колени Оленьку, подолгу сидела в глубокой задумчивости и печали, шептала, глотая слезы:
— Как будем жить без папы-то?
— С дедом, — отвечала девочка: она не помнила отца.
Нюша замкнулась, никуда не ходила, после работы, поужинав, сразу ложилась в постель.
Фома Прохорович долго ходил молчаливый, углубленно думая о чем-то, решая какую-то сложную задачу, и, решив ее, позвал однажды к себе невестку, посадил возле себя и сказал:
— Вот что, Анна… Хватит тебе слезы лить. Слезами мужа не вернешь. Ты женщина молодая, из себя видная, неглупая… Не годится тебе жить так… Невелика радость с нами, стариками, хороводиться. Выходи-ка ты замуж, обзаводись семьей…
— Правда, Нюша, правда, милая, — подтвердила Мария Филипповна.
Фома Прохорович помолчал и прибавил:
— Хочешь, оставайся здесь, комнаты вон какие, не стесним… Если, конечно, хороший человек попадется. А хочешь — к нему иди… Ну, а Оленька, внучка, пусть при нас растет, нам без нее нельзя.
Через год Полутенины выдали невестку замуж, точно дочь свою, и остались с Оленькой.
Фома Прохорович относился к Антону, как к сыну, — этот парень, скромный и работящий, пришелся ему по душе.
Простой, сам не очень грамотный, но мудрый своим житейским опытом человек, он безошибочно находил пути к сердцу Антона. Пожалуй, никто так проникновенно не произносил великие, но ставшие уже привычными слова, как он. Сидя за столом в своей просторной и чистой квартире, наливая из стакана в блюдце чай, смущенно покашливая, он вдумчиво и тихо внушал своим мягким и ласковым баском:
— Ты не забывай, сынок, коммунизм-то уже вот, на пороге… Он ждет людей честных и работящих и, конечно, грамотных, знающих… А хорошее-то всегда дается трудно… с мукой дается. Но ведь ты рабочий, ты должен быть потверже других духом-то — у огня стоишь…
Слушая Фому Прохоровича, Антон чувствовал, как в груди что-то приятно таяло и тепло разливалось… Он уходил от негр освеженным, полным сил и веры. И снова терпеливо и неутомимо нес груз, который он сам взвалил себе на плечи. Порой казалось, что под этим грузом погасла его любовь к девушке. Но это только казалось. Как тлеющий в глубине костра, под пеплом, огонек при дуновении ветра разрастается в пламя, так и почти угасшая любовь Антона к Люсе вдруг вспыхнула с новой силой.
В субботу Антон, Гришоня и Володя Безводов собрались в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького на каток.
В безветреные вечера, когда морозный воздух чуть внятно пахнет ранней весной, а над городом в черной пропасти неба зажигаются голубые студеные созвездия, Антон любил выйти на лед. Глядя на карнавальную пестроту костюмов среди розоватых сугробов снега, следя за веселой игрой огней, отражавшихся в ледяных зеркалах, заглядывая в девичьи лица с нацелованными морозом щеками, в задорные их глаза с инеем на ресницах, слушая всплески смеха и пронизывающие насквозь пленительные звуки вальса, Антон испытывал ни с чем не сравнимое чувство душевного восторга.
Выйдя из гардероба, он на минуту останавливался губы полуоткрыты в улыбке, ноздри жадно вдыхают аромат свежести — окидывал взглядом пространство в струящихся потоках света прожекторов, в морозных искрах, карусельное кружение толпы, перспективу аллей, уводящих в дальний конец парка, на пруды, и, подхваченный желанием лететь, Антон приподнимался на носки, для разбега делал несколько стремительных прыжков, а потом кидал себя вперед, стрелой рассекая толпу — одна рука за спиной, другая с ремешком размашисто резала воздух.
Приметив впереди девушку в нарядном костюме, он гнался за ней, а догнав и заглянув ей в лицо, улыбался широко и приветливо — от изобилия счастья.
Вот и сейчас, выбежав на лед, Антон, высокий, стройный, в синем шерстяном свитере, с непокрытой головой, покосился на товарищей, потом внезапно рванулся и пропал в людской гуще. Безводов погнался за ним, Гришоня отстал; у него зябли уши, и чтобы укрыть их от мороза, он надел Антонову ушанку. Она была велика ему, надоедливо съезжала на глаза, и он, запрокинув голову, по-птичьи выставив острый нос, спотыкался и бранил бросивших его товарищей.
