Солдаты остановились. Передний, судорожно глотая слюну, затравленно озираясь, – глаза по-прежнему пустые, с поволокой дикого страха, – сипло выдавил:
– Сбоку обошли… со спины обошли… Погибель нам тут… Завели… – и, сморщив лицо, зарыдал лающим, хриплым рыданием обезумевшего человека.
– Наза-ад! – злобно повторил Борис, и в ту же минуту горячий воздух толкнул его в спину, забив звоном уши; это стреляло его орудие, и он крикнул, не слыша своего голоса: – Ну? Один ты, что ли, тут! В траншею! Жорка! Проводи-ка их. Бегом наз-ад!
– А ну! – Жорка с решимостью поднял над животом автомат, кивнул в сторону реки белокурой головой. – Потопали, бродяги! Давай!..
Солдаты столпились и вдруг, низко пригнувшись, горбя спины, неуверенно побежали в лощину, к реке, растаяли, исчезли в тумане.
Разгоряченный, потный, Борис, на ходу вталкивая ТТ в кобуру, добежал до огневой. В этот момент орудие снова ударило беглым огнем, и когда из дымящегося казенника вылетела последняя стреляная гильза, Борис уловил боковой, тревожно ищущий взгляд наводчика Вороного, устремленный на деревню. Снаряды вздернули землю на берегу реки, где опять двигались фигурки, и неясный крик «а-а-а!» доносился оттуда. Крик колыхался и рос, мешаясь с тяжелым, нарастающим стуком скорострельных пушек и пулеметов на окраинах.
Борис успел заметить, что в низине, на восточной окраине, веселыми, жаркими кострами пылали две соломенные крыши, там стрельба была особенно частой, и над горящими крышами в утреннем небе стремительно и вертикально падала ракета…
И прежде чем Борис спросил у наводчика Вороного, сколько было ракет, Жорка Витьковский, перескочив через бруствер на огневую, крикнул обрадованно и возбужденно:
– Ракеты, товарищ капитан! Бульбанюк! Сейчас наши дадут! Сейчас они, как тараканы, завертятся!
Трудно дыша, он опустился на снарядный ящик, взял горсть сырой земли, приложил к потному лбу, затем, сияя голубыми глазами, сообщил, как о чем-то веселом:
– А по пехоте всамделе с трех сторон чешут! Эх, сейчас я баня начнется, а, товарищ капитан?
– Сто-ой! – скомандовал Борис.
И, улавливая короткое затишье, он сквозь звон в ушах, сквозь выстрелы прислушался, пытаясь различить характерный шорох наших снарядов, далекий перестук начавшейся там, за лесом, артподготовки. Но он ничего не услышал.
«Сигнал, что ли, не виден оттуда? – соображал он. – Надо вызывать дивизию по рации. По рации! Пора! Самое время. Самое время!»
В ту же минуту четыре ракеты вновь торопливо взметнулись в небе в стороне пожара и частой стрельбы и бессильно угасли, оставляя дымные нити…
И снова ракеты.
– Не видят они! Слепые! – закричал Жорка с досадой. – Лопухи слепые!
Пулеметные очереди остро резанули по брустверу, по стволам деревьев, за спиной трескуче защелкали разрывные. Что-то шевельнулось, зазвенело у ног Бориса. Посмотрел: пустая гильза была пробита в двух местах.
Вороной сказал:
– Снайпера вроде из деревни бьют.
– А может, этот бродяга на церковке сидит? – Жорка быстро привстал, сузил глаза: – Может, проверить, а? Ведь житья не даст, гад. А, товарищ капитан?
Борис хмуро и молча бросил взгляд на Жорку, отшвырнул ногой гильзу. Жорка, понимающе кивнув, перекинул автомат через плечо, подмигнул в пространство: «Проверить, а?» – и, перешагнув бруствер, боком двинулся в кусты.
Борису мучительно непонятно было, почему дивизия молчала, почему не открывала огня. Неужели не видят ракет? Есть ли связь с артполком? Что с батальоном Максимова? Было ясно другое: немцы стягивали кольцо, стрельба усиливалась.
Туман рассеивался, сдавленное тучами солнце как бы нехотя скользнуло над желтыми полями за рекой, и все то, что скрывалось недавно белесой мутью, теперь проступило отчетливо.
Вдоль опушки леса, за полями, неподвижно полукругом стояли танки, и немцы в черном спокойно ходили там. Пересекая желтеющую меж овсяных копен дорогу, по которой ночью вышел из приднепровских лесов батальон, толчками ползли четыре тупоносых бронетранспортера. Две машины горели около мостка. Треск очередей рвал воздух возле самой околицы. На крайних домиках как-то охотно занимались соломенные крыши, пылали дымно и жарко.
Весь расчет, пригнувшись, глядел то на танки, то на бронетранспортеры – одни, умоляя Бориса глазами, незащищенно оглядывались, иные рукавами шинели вытирали струйки пота на осунувшихся лицах.
Борис понимал, что танки ждут, прикрывая бронетранспортеры, понимал и то, что несколькими снарядами он может расстрелять эти ползущие машины, но сразу же огнем откроет орудие, и исход был ясен ему.
Но когда он подумал так, передний бронетранспортер с ходу врезался радиатором в черные вихри орудийных разрывов, выросших на дороге, – колеса сползли в кювет. Это стрелял расчет Ерошина.
– Быстро к орудию Ерошина, вот вы! – Борис взглянул на первого попавшегося на глаза солдата. – Передайте: заранее не открывать орудие танкам – не стрелять. Ждать команду!
Тот закивал, попятился от орудия, а когда побежал по опушке парка, то неуклюже покачнулся, наступив на распустившуюся обмотку, упал. В эту же минуту, почти натолкнувшись на него, из-за кустов выкатился маленький круглый солдат. Упал рядом. По ним запоздало хлестнула пулеметная очередь откуда-то из деревни.
Вскочили одновременно. Маленький круглый солдат вкатился на огневую позицию, с лицом, мокрым от пота, в пилотке поперек головы. Сел на землю – отдышаться не мог, хрипел только.
– Скляр? – удивился Борис, рывком подымая его. – Ты что?
– Товарищ… товарищ капитан… Товарищ капитан… – кашляя, задыхаясь, выговорил Скляр. – Бульбанюк ранен… Ранен тяжело. Орлов срочно… немедленно приказал орудия туда… Немцы ворвались… Танки там…
– Почему огня нет? Что они там? С ума спятили?
– Батальонная рация разбита… А ротные не принимают… минами засыпали. Наши ракеты… ракеты все время дают. Наверно, двадцать ракет…
Пулеметная очередь из деревни ударила по брустверу, Борис и Скляр опустились на снарядный ящик.
– Товарищ капитан… товарищ капитан, – повторял лихорадочно Скляр. – Товарищ капитан… Немедленно орудие туда… Танки…
– Кой черт туда орудия! – выругался Борис. – Когда тут тоже танки. Я вижу, никто толком не понимает, что происходит. Вот что: дуй к расчету Ерошина. Передай мой приказ – орудие к Орлову. Поведешь орудие.
И усмехнулся чуть-чуть, поправил пилотку на круглой стриженой голове Скляра, легонько толкнул в плечо:
– Давай!
– Здесь такое, товарищ капитан, – сказал Скляр, и в добрых глазах задрожала тоска. – Если вас или меня… – и наклонился вдруг к Борису, прижался щекой к шершавому рукаву его шинели. – Любил я ведь вас, товарищ капитан… Я ведь…
– Ты что? Как не совестно! Беги! – закричал со злобой Борис, отдернув руку. – Беги… к орудию!
– Извините, товарищ капитан… Я сейчас, сейчас…
Встав, Борис долго смотрел, как Скляр бежал по опушке парка, болезненно прищуриваясь, когда пулеметные пули синими огоньками рвали веточки на кустах. А за деревьями не видно было орудия Ерошина.
Лейтенант Ерошин получил одновременно два приказа: первый – не открывать огня без сигнала, второй – немедленно выезжать на западную окраину деревни. И Ерошин вызвал передки на батарею.
По-мальчишески возбужденный боем, стрельбой, кучей горячих гильз, запахом раскаленной орудийной краски, взволнованно-обрадованный видом горящих бронетранспортеров, Ерошин не почувствовал большой тревоги, увидев вдоль опушки леса танки.
Ерошин был цел и невредим, весь расчет был цел и невредим, и он испытывал то чувство опьянения боем, ту поднятую, отчаянную самоуверенность, какая бывает только в двадцать лет у людей жизнерадостных, – опасность скользит мимо, потому что ты очень молод, здоров, тебя где-то преданно любят и ждут, а впереди целая непрожитая жизнь с солнечными утрами и запахом парковых акаций, с синеватым декабрьским снегом в сумерках возле подъезда и теплым, парным апрельским дождиком, в котором отсырело позванивают трамваи, за намокшим бульваром – целая непрожитая жизнь, которая всегда представлялась ему легкой, счастливой.
Ерошин не раз думал, что на войне его не убьют, но если уж суждено ему умереть, то он не погибнет от шальной пули. Нет, он доползет под огнем до разбитого орудия, обнимет ствол, поцелует его еще живыми губами, прижмется к нему щекой и умрет так, как должен умереть офицер-артиллерист. Его понесут от орудия к могиле на плащ-палатке, и он почувствует, что солдаты скорбно смотрят на его молодое и после смерти прекрасное своей мужественностью лицо, и будут плакать, и жалеть его, и восхищаться этой героической его смертью.
Потом прозвучит залп на могиле, и клятвы мстить, и тихие слезы по любимому всеми лейтенанту, которого никогда никто не забудет. И капитан Ермаков, этот грубый солдафон, пожалеет до слез, что несправедливо относился к нему, не полюбил его.
