обернулся и замер: шагах в десяти от меня что-то чернело: дерево – не дерево, человек – не человек. Вроде бы слишком высокий, и прямо на воде стоит. Меня словно толкнул кто-то, словно в ухо дунул и явственно сказал: «Вот он!» Да, это был он – Пантелеевич, высокий, плечистый – стоял на воде, широко расставив ноги. Я хотел крикнуть, но не смог и попятился назад.
– Да ну же, бегемот! Чего стала!
Захлюпала вода, громыхнуло дровяным стуком колесо, и черный человек колыхнулся, поплыл над водой, растопырив ноги. Да это ж повозка!
– Стойте! – закричал я и бросился к повозке.
Я бежал, разбрызгивая воду, будто на мне был водолазный костюм.
– Стойте!
– Стою, хоть дои, – ответил насмешливо сверху возница. – Откуда тебя вынесло, Христос с тобой?
Он стоял на двухколесной таратайке, держась за вожжи.
Я ухватился одной рукой за нахлестку, вторую подхватил возница и вытянул меня наверх.
– Держись за меня, – сказал он, потом обернулся к лошади и натянул вожжи. – Н-но! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ…
Таратайка дернулась и закачалась, словно на волнах поплыла. Лошадь шла по брюхо в воде, все глубже и глубже погружаясь, вскинув морду и тревожно навострив уши. На миг мне показалось, что это не уши, а рога. Я вцепился в брезентовый плащ возницы и крикнул:
– Куда ты правишь?
– Не кричи! Лошадь сама знает. Не замай! Она вывезет. Вот что натворили дожди-то – прямо потоп вселенский. Н-но! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ.
Только теперь я почуял, как дрожало у меня все внутри, как ходенем ходили руки и щелкали зубы. В коленях появилась какая-то расслабленность, словно они ватными сделались. Ужасно хотелось сесть. Я крепче держался за возницу, пытаясь унять хотя бы дрожь в пальцах, и не мог.
– Озяб, что ли? – спросил возница.
– Да.
– А ты встань на нахлестки, – сказал он, обернувшись ко мне.
– У меня сапоги резиновые. Да вроде бы мельче становится.
– Она вывезет. Лошадь – скотина тонкая.
– Вы случаем не знаете шофера Пантелеевича из Тумы?
– Кто ж его не знает! Энтот атлет. Машину за передок подымает… А что?
– Да так… – Мне стало стыдно своих недавних страхов и подозрений, я замялся и спросил: – А вы сами-то кто? Кем работаете?
– Я из пастухов. А теперь осеменителем работаю.
– Каким осеменителем?
– Искусственным. Быков теперь перевели, вот я и занимаюсь с коровами. С луговой фермы еду. Раньше там быка держали. А теперь говорят – нельзя. Вредно! Наука, она свою струю ведет. По-новому, значит. – Он помолчал и потом спросил: – Как ты здесь очутился?
– Заблудился.
– Откуда шел?
– Из Тумы.
– Из Тумы? Вон что! А на луга утопал… под самое озеро.
– Дорога увела.
– Это черти тебя завлекли, – сказал он серьезно. – В этом болоте и утонуть не мудрено. Н-но! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ.
Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину, вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав, по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан старой лебедки. Старик-паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками деревянное правило.
– И-и-ип! – кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо затесанное кормовое весло.
Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда, лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами.
– Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило… Помог бы, – сказал старик. – Видишь, на быстрине разворачивает!
– Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует. Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези.
– Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь.
– Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон!
– Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? – Старик поднял правило, выругался, достал пачку «Прибоя», закурил. – Эх ты, Семен Семен, на краешке поселен… Чтобы в двадцать лет баклуши бить!
– А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? – нехотя отозвался Семен. – Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял?
– Знаю я твою поверку… К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не перевезу ночью, тогда запоешь по-другому.
– А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга жалоб и предложений? А?!
– Балабон.
– Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз?
Старик сплюнул за борт и выругался:
– Как только Любка тебя терпит?
– На почве взаимного интереса.
– По шее бы тебя.
– А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В свободном обществе. Понял?
– Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу.
Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху.
– Любка на станах? – спросил Семен.
– Не знаю. – Пастух и бровью не повел – лениво и безучастно глядел вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей, целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце.
– А ты чего здесь сидишь? – спросил Семен.
– Мечтаю…
– Понятно.
Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку.
– Что, дядь Семен? – подбежал паренек лет двенадцати.
– Любка туда не проходила? – указал Семен на новые дома, стоявшие на высоком берегу.
– Вроде бы прошла.
– Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома.
Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с усмешкой:
– Жди. Так она и прибежит сюда.
– А ты закон всемирного тяготения знаешь? – спросил Семен.
– Чего?
– Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает?
– Это к твоему-то притягивает?
– Ну?
– Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый.
– Мое счастье в земле зарыто, – ответил Семен. – Вот я и мыкаюсь, ищу его… Как раньше клад искали.
– Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, – сказал старик.
– Как это сам? – недоверчиво спросил Семен.
– А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой, то поросенком, а то волом, – сказал старик. – Смотря по тому, какой величины клад.
– Это правильно, – подтвердил пастух. – Моей матери подвезло однажды. Давался ей клад, да не смогла попользоваться.
– Если давался, чего ж она
