И дед Герасим вдруг заискивающе заговорил:
— Мне теперь стыдно в школу-то идти и садиться за парту. На всю округу была бы потеха. Сказали бы, что я порченый умом... Вот если бы ты, Мишка, взялся меня учить, но только скрытно,чтобы даже моя старуха не узнала! Возьмись, голубчик, меня учить? Не бойся, не за так, а каждый раз буду тебе по гривеннику платить. Понял? Вот, бог даст, весной и начнем!
Я не сказал ни да, ни нет. На этом наш разговор и окончился.
Когда время приблизилось к полуночи, Герасим подошел ко мне.
— Не спишь? Молодец! Что-то мой Василий не появляется? Неужто спит? Ты, голубчик, тут за конягами хорошенько поглядывай, а я скорехонько домой пойду и сейчас же сюда Василия пришлю.
Заводчик торопливо вышел. Немного погодя ушел и кочегар. В цехе я остался один. Все было спокойно и даже нудно: покорно шагали лошади, вздыхали; шелестели ремни передач... За стенами цеха стучали топорами и повизгивали пилами привозчики семени: они готовили для завода дрова. И вот в этот миг вдруг что-то сильно затрещало и у большого колеса один за другим с визгом вылетели зубья-кулаки. Лошади сразу встали. Я завопил во весь голос:
— Дя-день-ки-и!
В цех влетел сын заводчика хромоватый Василий. За ним виднелись мужики и бабы. Василий был сильно пьян и на меня заорал:
— Ты зачем, отрепыш, лошадей остановил?
— Машина изломалась: вон кулаки-зубья лежат!
— Ч-т-о-о? Ты спал?
— Нет, я не...
Василий не дал мне договорить, схватил за воротник и, словно котенка, швырнул в угол:
— По-га-нец!
Я ударился лицом о стену. Какой-то крупный и, видимо, еще сильный старик схватил обезумевшего заводчика за руки:
— Ты что, хозяин, делаешь? Это же малое дите!
Но маслобойщик не унимался:
— Нищебрюх окаянный!
Я огрызнулся:
— А ты... а ты... злой паук! Разуй глазищи-то и увидишь, что я не виноват!
Пытаясь вырваться из рук старика, Василий во всю глотку заорал:
— У-б-ь-ю!
Бабы вытащили меня из цеха.
— Убегай, парнишка, а то заводчик тебя ногами растопчет! Он же в дымину пьяный!
Василий стал кричать и на мужиков, и на солдаток:
— Все вон с завода! Все! Завод работает только для фронта. Забирайте свои мешки, а то конфискую для казны!
Мужики и бабы кинулись к своим мешкам. Среди солдаток оказалась и та, которой я советовал лошадь подковать. Солдатка на своей лошадке подвезла меня и мой мешок к нашей избе.
— Ушиб тебя Кладов-то? Боль уймется, но вот обидушка на Ваську веки вечные будет в сердце занозиной торчать...
Я рассказал родителям о пьяном Василии и о том, как он меня швырнул лицом о стену. Мать вспылила, схватила зипун:
— Пойду к дяде Герасиму! Я ему на Ваську нажалуюсь!
Отец встал у двери.
— Не выпущу! Какой такой в полночь разговор? Да тебя сейчас заводчиковы собаки разорвут. Ложись спать: утро вечера мудренее, и будет видно, что делать!
Спали или нет мои родители, не знаю. На рассвете дед Герасим сам к нам пожаловал. Поставил на стол бутылку масла и постучал по ней ногтем.
— Это, Анна, тебе! Свеженькое, только-только из-под пресса. Льняное. Иван Ильич, и ты, Анна, не будьте на моего Ваську в обиде. Он, болван, был пьяным и озоровал. Не только Мишку, но и всех клиентов обидел. Сердиться надо на трезвого, а пьяный и дурак — близнецы!
Родители молчали. Герасим просительно продолжал:
— Иван Ильич, голубчик, хотя и через силу, но Христа ради загляни в завод! Помощник тебе будет; ты ему только покажи, что делать, а уж он... Выручи, Иван Ильич, и не только я, но и господа уездные начальники спасибо скажут.
Отец закурил.
— Если ноги будут двигаться, то приду!
Герасим поясно поклонился и ушел. Мать сказала:
— Иван, не ходи! Ни бог, ни начальство, ни добрые люди не осудят: ты же хворый, еле-еле душа в теле!
* * *
Утром мне надо было идти в школу, но меня одолевало любопытство: пойдет отец на завод или нет? Если не пойдет, то кто же будет машину чинить? И вот, когда я так думал, мать зашумела:
— Мишка, ты что же в школу-то не собираешься? Ждешь, когда Ванюха убогий по окну постучит?
— Мне стыдно в школе появиться; у меня же лицо разбито! Скажут, что я с кем-нибудь дрался...
Отец спустил ноги с печи на лесенку и, удерживаясь за печную причелину, отозвался:
— Стыдно не тебе, а Кладову Василию!
Я понял, что в школу придется идти, и потому оделся — и скорее из избы! Бежал и боялся опоздать. В классе ребята на меня только глянули и закричали, засвистели:
— Мишка, у тебя лицо черное, как сковорода!
— Кто это тебя ободрал?
— С кем дрался?
Я хотел ответить, но на пороге показался священник, и все мы сразу точно омертвели. А он скомандовал:
— На молитву! Но молитву читайте мысленно. Про себя. Поняли?
Мы стали читать мысленно, но все равно шевелили губами и чуть пошумливали. Вдруг Андрейка Щицин меня толкнул локтем:
— Мишка, а у меня в башке не молитва!
— А что же? Сено и солома?
— Песни. Лезут в мозги, как черные тараканы... А что если песни нечистый дух нашептывает?
— А ты через левое плечо плюнь — бесу в рыло попадешь!
— Я бы плюнул, да за мной девчонки стоят...
— Тогда молчи, а то батюшка догадается, что у тебя в башке песня и заставит комаринского плясать!
— Не догадается: я пою мысленно!
Но священник догадался.
— Кончайте молитву! Щицин, в следующий раз на молитву становись у классной доски, а то я сейчас так и не понял, молился ты или плясал?
Священник показал на меня пальцем:
— Вот кому надо больше всех молиться! Видите, как его ободрали? А ну, расскажи, с кем ты так и за что царапался?
— Это маслобойщик дядя Вася Кладов стукнул меня лицом об стену...
— Не лги!
Подскочила Устя Паньшина.
— Батюшка, Суетнов не врет: его избил пьяный дядя Вася Кладов!
Священник растерялся, покраснел.
— Такой степенный, уважаемый человек, как Василий Кладов, не мог с мальчишкой драться!
Я начал рассказывать, как изломалась в цехе машина и как бесновался пьяный сын заводчика. Отец Петр отчаянно замахал руками:
— Хва-тит! Так что же завод-то сейчас не работает?
— Стоит. Дедушка Герасим ночью звал моего отца машину чинить...
Священник сновал по классу и приговаривал:
— Ай, какая беда! Ай, беда! Ведь завод-то работает для фронта. Так кто же виноват, что машина сломалась?
Потом он переменил тему:
— В эту зиму мы будем с вами изучать жизнь Иисуса Христа: его рождение, крещение, святые проповеди, совершенные им чудеса, распятие на кресте, воскресение из мертвых и вознесение на небо. Впрочем, об этом я расскажу на следующем уроке, а сейчас мне некогда!..
И священник торопливо ушел.
После уроков я прибежал домой, а отца нет!
— Мам, а где тятька?
— Увезли его...
У меня сердце упало.
— Урядник увез? А за что схватили?
— Не один урядник... Отец на завод не шел, так за ним, словно на широкую масленицу за богатеньким, две тройки прикатили! Сам Герасим Кладов, Зубонос, староста, урядник. Отец на печи лежал, так они его на руках сняли. Герасим юлой кружился и говорил: «Садись, Иван Ильич, в сани — и на завод!» А Зубонос тоже гундосил: «Война идет, и кто ей не помогает, тот враг святой Руси!» Завернули отца в тулуп — и в сани! Вот весь день я и дрожу да за сердце держусь: что там наш кормилец делает? Не полумертвым ли лежит? Взглянуть бы на него, да боюсь урядника: скажет, что не бабье дело в государственные дела нос совать! Иди-ка, сынок, ты! Как отца увидишь, так скорее к нему, а то, чего доброго, Васька опять тебя обидит.
На площадке маслозавода стояли две тройки коней и лениво жевали сено. Людей здесь не было, и я осторожно приоткрыл дверь в цех, проскользнул внутрь его и в углу затаился. Там, где раньше ходили по кругу кони, теперь стояли и дымили папиросками и цигарками Герасим, Василий, Зубонос, сельский староста и урядник. Они смотрели вверх, где на высокой лестнице, приставленной к валу, стоял мой отец. Он по самою бороду был окружен облаками табачного дыма и потому казался плывущим по ночному небу. Вверху же, недалеко от отца, на деревянном зубчатом колесе, точно большая птица, сидел батрак Степан. Тут в цех вошел священник. Он торопливо всех благословил и стал глядеть вверх. Отец скомандовал:
— Степан Лексеич, закрути вон ту гайку, да покрепче!
Этой команды, видимо, все ждали и еще выше задрали головы. В руках Степана замелькал ключ, и отец поднял руку:
— Стой! Конец — делу венец. Слезай, Степан Лексеич! Теперь можно машину пускать...
Отец с большим трудом спустился по лестнице, и Герасим обнял его:
— Спасибо, Иван Ильич! У тебя, голубчик мой, руки из чистого золота и ума — палата!
— Ум, говоришь, есть? А господин Зубонос кричал другое: будто у меня ни ума, ни разума!
