В отношении штрафа дед Опенкин поворчал, но смирился.
Однако, узнав про медаль, был возмущен до крайности.
— Хви! За что же медаль? Сам же, паршивец, загнал в болото!
Савельев смеялся:
— Закон есть закон. Спас — полагается.
Улучшились дела в колхозе. И вдруг снова налетела беда в Березки. Ударила каждому в двери. Пережили Березки нелегкий год. Обрушился он фантастическим недородом и поломал многие колхозные планы. Словно машина на скользкой дороге, забуксовали на год Березки.
Особенно плохо было с общественным стадом. Корма иссякли уже к январю. Коровы сгорали как свечки. Еле держались теперь на ногах. Приходилось их под брюхо ремнями подвешивать. Бык Маврикий еле ворочал шеей. Телят стали пускать под нож.
Нютка Сказкина плакала. Заслоняла телят, кричала:
— Не дам!
— Все равна же подохнут.
— Не дам! — голосила Нютка.
Но даже Савельев не пришел к ней на помощь.
И все же Березки в тот год устояли. Помогли им соседи, помогла и страна. Хотя неурожай коснулся тогда и очень многих ее районов.
Зато год новый, как бы стараясь извиниться за прошлый, повернулся к колхозу щедростью. Приметы во всем сходились к великому урожаю. Тепло наступило вовремя. Мороз ни в осень, ни в весну не побил посевы. И дожди выпадали, словно по графику.
Рожь стояла в полях такая, что даже дед Празуменщиков говорил, что подобной ржи в Березках в этом веке еще не было. А была такая чуть ли не семьдесят лет назад. Вот как давно.
Коровы отъелись на сочном весеннем лугу, снова начали набирать в весе и давать молоко. Бык Маврикий опять как прежний. Закудахтали немногие из оставшихся в живых куры. Заплескались в воде утки и гуси.
Особым каким-то наливом полнился колос на памятном Савельеву поле. Степан Петрович и раньше сюда наезжал, а в этом году особенно часто. Урожаи всегда здесь были хорошими. Казалось, поле хоть чем-нибудь старается людям вернуть свой долг за тяжелую в прошлом плату.
Колхозный доход обещал вновь быть значительным, Настроение было у всех приподнятое, и никто не предполагал, что новой бедой, на сей раз непоправимой, обернется тот год для Березок.
Савельев возвращался из района в колхоз.
Степан Петрович обычно ездил один, без шофера. Он сам управлял машиной. Так было и в этот раз. Возвращаясь из района, председатель, как правило, на минуту, на две заглядывал на «свое», как называли его в Березках, савельевское поле.
В этот день Степан Петрович вновь свернул к полю, к оврагу. Правда, вначале думал проехать мимо. Но что-то его толкнуло. К тому же колос уже созрел. Не сегодня завтра нужно было сюда выводить комбайны. Час уборки лишь ждал команды.
Проехал Савельев вдоль леса, выскочил к полю — и ахнул. Край поля схватил огонь.
Откуда он взялся? Может, кто-то из туристов на краю леса в ту ночь отдыхал и оставил костер незатушенным? Может, просто папироска тому причиной? Возможно, другое. Дело сейчас не в этом. Огонь полыхал. И ветер гнал его в самую гущу хлеба.
Савельев побелел как полотно. Березки не рядом. Из-за леса огня не видно. Но, и увидев, не враз прибежишь. Да и попробуй подобный пожар тушить.
И главное — лучшее поле. И урожай стопудовый. И после нелегкого прошлого года колхозная надежда на тот урожай…
У Савельева сжались руки. Выход один — быстрее в село. Хорошо, что приехал сюда на машине.
Развернул председатель машину. Снова метнулся дорогой вдоль леса, проехал с полкилометра — из леса выходит трактор «ЧТЗ» со спаренным плугом. На тракторе Вася-ракетчик, а рядом вместо прицепщика, как практикант, рыжий Лентя. Пропахивали, видно, ракетчик и Лентя лесную полосу.
Нажал на тормоз Савельев.
— Стой! Стой!
Выпрыгнул он из машины. Стянул за шиворот с трактора Лентю, словно пушинку перебросил в свой «газик» прямо за руль.
— Умеешь?!
— Теорию знаю, — водил обалдело глазами Лентя. — Практики не имел.
— Скорости помнишь?
— Помню.
— Гони! Бей по колхозу тревогу. Пожар за лесом на поле.
Замешкался Лентя.
— Гони! — закричал Савельев.
Сорвался «газик» как метеор.
Впрыгнул Савельев на трактор, Василию бросил:
— Ну-ка, садись за плуги!
Ракетчик метнулся стрелой. Понял, в чем дело, Шишкин.
Взвыл трактор. Танком рванулся к полю. Танком вошел в огонь. Опустил Василий в землю железные плуги. Начался смертный бой.
Пламя лизало машину. Пламя кусало, как зверь, людей. Загорелась на Васе одежда. Затлела на Савельеве выходная районная пара. Дым застилал глаза. Врывался трактор в лавину огня, проскакивал. Быстро брал разворот и снова в безумной своей атаке шел в адово это пламя. А следом из-под плугов поднималась спасеньем земля, ложилась изнанкой наверх. Глушила собой огонь. Бороздой, как ручьем, преграждала ему дорогу.
— Держись! — кричал председатель. — Держись!.. Слышишь меня, Василий!
— Слышу, — отзывался Василий. — Слышу… — И лишь губы кусал от боли.
Когда примчалась из Березок колхозная помощь, пламя уже угасало. На пропаханной полосе ревел, содрогаясь мотором, трактор. А рядом лежали Савельев и Вася. Смотреть на них было страшно.
Тут же на машине отправили героев в больницу, в район. Из района — немедля в область. Из области — самолетом в Москву.
Самолет шел на большой высоте. Облака были ниже. Как «юпитер», в небе пылало солнце. Савельев и Вася лежали на носилках. Рядом дежурил доктор.
Степан Петрович то на короткие минуты приходил в себя, то снова терял сознание. И в эти короткие мгновения проносились в мозгу у Савельева одна за другой картины.
То видел Степан Петрович детство свое. Вот он — светлоголовый маленький мальчик. И рядом речка Лама, и почему-то мать на берегу. Молодая, красивая. В тревоге прижимает она к себе сына. Словно защищает его от занесенной над мальчиком сабли.
Потом мать пропадала, и возникала Маша. Бежала Маша берегом Ламы. А сзади бежал Савельев. Маша смеялась. Савельев смеялся. И вдруг этот смех превращался в раскаты орудий. Взлетала от взрывов земля под ногами. Савельев видел себя в танке. Танк врывался в огонь. Но тут же превращался в трактор. Затем трактор — в танк, и танк — опять в трактор. Путалось все. Савельев чувствовал жуткую боль. Он сжимал зубы. Но стон вырывался помимо воли.
Над ним наклонялся доктор. Савельев утихал и забывался.
Затем сознание вновь возвращалось. Перед Савельевым промелькнули лица Червонцева, деда Опенкина, Нютки с ее криком «не дам!». Почему-то наглое лицо Степана Козлова с криком уже самого Савельева «уходи!». Затем появилась фигура того знаменитого генерала, который приезжал однажды в Березки, его низкий поклон односельчанам и слова: «Спасибо. Намек понял. Виноват я перед Березками». Наконец, возник пруд и Анисья Ивановна. Сидит он вместе с Анисьей Ивановной. Сидят и молчат.
После этого Савельев забылся надолго. Когда к нему вновь явилось сознание, он увидел Березки. Словно бы с высоты, с полета. Стояла весна в Березках. Молодая зелень шумела вокруг. Журчала и пела на сотни тонов Переплюйка. Носились стрижи. В небе повисла радуга.
Видел Савельев село и широкую улицу, ту главную, центральную, которая стрелой пересекала Березки и уходила к небу до самого горизонта.
Последнее, что слышал Савельев, был гул мотора. Умер Степан Петрович на вышине, в полете.
Ракетчик остался жив. Через месяц он вернулся домой — в Березки.
На похороны Савельева приехало в Березки много незнакомых людей.
Гроб с председателем был установлен в клубе. Рядом с гробом стоял портрет. Савельев чуть улыбался, глядя внимательно в зал. Снимок был сделан в годы войны. Совсем молодым смотрел с него на людей Савельев. Был он в танкистском шлеме. Казалось, что воин только что вернулся с лихой атаки и снят он на очень коротком привале. Вот-вот, казалось, шевельнется на портрете Савельев и снова ринется в бой.
Выступали на траурном митинге и свои, и приехавшие. Речи не открыли ничего нового. Жизнь председателя была у всех на виду. И тем горше была утрата.
И все же что-то новое появилось у всех. Задумались люди и поняли вдруг, что какие бы новые беды ни прошли над Березками, после Савельева к прошлому все закрыто. Не остановишь Березки теперь.
После похорон портрет Степана Петровича повесили в клубе. А через несколько дней в том же клубе состоялось общее колхозное собрание. Тема его — первые итоги колхоза в уборочной.
Все еще находились под впечатлением только что пережитого. Поэтому любой из выступавших касался и имени и дел Степана Петровича.
Вышел на сцену и дед Опенкин. С минуту старик стоял молча. Не ронял ни слова. Он лишь пристально смотрел на портрет председателя.
