Ленин переглянулся с Розой Люксембург, с Мартовым, стоявшим рядом тут же, и по их лицам прочитал: «Вредный старик, мы его не переубедим». Но ответил со всей настойчивостью:
— Уважаемый товарищ Август Бебель, Эрве из-за своего анархизма совершенно не понимает простых вещей, а именно: выбора конкретных средств борьбы революционного пролетариата в тот или иной исторический момент, который нельзя заранее предрешить никакими постановлениями. Эти средства зависят от политических, экономических, военных условий, которые могут возникнуть в результате империалистической войны. Эрве увлекается эффектными фразами.
Бебель вновь сказал:
— Да, конечно, но это ведь говорит Эрве, а не я. А от меня чего вы добиваетесь? Чтобы я вовсе бросил в корзину свой проект?
Ленин развел руками, как бы говоря: как чугунный засов, с места не сдвинешь, но возможно мягче, сдерживаясь сколько можно было, ответил:
— Мы предлагаем записать в проекте решений конгресса, что рабочие должны стремиться всеми силами и средствами использовать вызванный войной политический и экономический кризис и ускорить падение капитализма. Неужели это не ясно?
Роза Люксембург пригрозила:
— Если не ясно, товарищ Август, — мы с Лениным вновь… разъясним это с трибуны.
И так от начала и до конца: споры, споры против оппортунизма в резолюциях конгресса, в речах его ораторов, в прессе социалистических партий Европы. Это было в Штутгарте, семь лет тому назад. А незадолго до войны, в Базеле, на следующем конгрессе Интернационала, споры продолжились, и вновь под давлением левой его части, особенно Ленина и Розы Люксембург, конгресс записал черным по белому: назревающая война не может быть оправдана ни самомалейшим предлогом какого бы то ни было народного интереса.
Это был Базельский манифест Второго Интернационала. И вот не успела война разразиться, как все было тотчас предано забвению. Манифест перестал существовать. Его как бы и не было в природе, и те, кто два года тому назад голосовал за него единогласно, ныне голосуют за военные кредиты своим правительствам, каждый для своей страны называя войну народной, оборонительной. Позволительно спросить: а для кого же она является нападательной? Империалистической? Захватнической? Такие слова вовсе исчезли со страниц социалистической прессы.
Вот о чем думал сейчас Ленин и вот почему был подавлен. Сколько потрачено сил, и средств, и времени, наконец, чтобы преодолеть сопротивление центристской верхушки Интернационала и закрыть лазейки для оппортунизма во всем социалистическом движении! И вот все пошло прахом, и даже Каутский, тот самый, по ранним книгам которого учились марксизму молодые революционеры, который восторгался первой русской революцией, правда, под влиянием Розы Люксембург, — теперь этот Каутский, один из лидеров Интернационала, встал в один ряд с бауэрами, гильфердингами, гедами, вандервельде и прочими отступниками от марксизма и прямо сказал, как передают: на мой дом напали разбойники и хотят взять меня за горло, поэтому я должен защищаться. Посмотрели бы Маркс и Энгельс на сих защитников своего угла, и своей кухни, и еще кирхи, сиречь альфы и омеги немецкого филистерства. Надо же докатиться до такого скандального позора!
И остались верными идеалам социализма лишь русские социал-демократы, итальянские социалисты и горстка сербских, болгарских, польских и румынских товарищей.
И благо, что и в германской социал-демократической партии, самой старейшей и многочисленной, остались верными идеалам Маркса Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Клара Цеткин, Франц Меринг и еще несколько человек, депутатов рейхстага, отказавшихся голосовать за военные кредиты.
— Горстка из ста одиннадцати депутатов-социалистов! — возмущался Ленин.
Он сидел на старом, облысевшем буке, когда-то поваленном бурей, и смотрел вдаль прищуренными глазами, будто мешало яркое солнце. Но солнца не было, а был легкий туман, была синяя дымка в Татрах, над лесами, и в ней скрылись знакомые тропки и горы, на которые иногда по воскресеньям взбирались закопанские и поронинские прогулисты — он с Надеждой Константиновной, или с Багоцким и Вигилевым, или с Ганецким и Зиновьевым — и любовались горными вершинами, подоблачными озерами или просто стояли где-нибудь на утесе и молчали, не желая нарушать первозданную тишину и безмятежность всего сущего, прекрасного и величественного.
И казалось: давно-давно было все это и никогда более не повторится, и никому более не потребуются — ни прогулки, ни горы и озера средь них, и теперь об этом просто неприлично и думать, ибо идет война, идет горе и страдания и рушится жизнь целых стран и народов, и сколько это будет продолжаться, никто не знает. А надо, чтобы не продолжалось, а прекратилось в самое ближайшее время: уничтожение человечества.
Кто это теперь будет делать? С кем, и когда, и какими средствами? Интернационал развалился, как карточный домик, ибо его годами подтачивали люди, давно забывшие, что такое социализм, марксизм, сведшие всю борьбу пролетариата за свое освобождение к парламентскому суесловию, как Горький говорил в пору Пятого съезда, в Лондоне. Кстати, надо бы написать ему и спросить, как он относится ко всей этой оборонческо-шовинистической свистопляске бывших социалистов, предавших все и вся, что завещал Маркс, за чечевичную похлебку министерских и парламентских благ милой их сердцу буржуазии. Маниловы от филистерского социализма. Ругательски хочется ругаться, честное слово…
Яков Ганецкий сидел рядом с ним с газетами в руках и все еще читал их, будто не верил своим глазам, как и Ленин не поверил Багоцкому в первые минуты, когда тот сообщил, что все немецкие социал-демократы в рейхстаге голосовали за военные кредиты, и даже воскликнул в первую минуту:
— Не может быть! Никак не может этого быть! Вы, очевидно, не так перевели с польского сообщения агентства «Вольф», этого всемирного поставщика лжи и сплетен, — и попросил Надежду Константиновну перевести с польского все, что сообщалось о заседании немецкого рейхстага.
Надежда Константиновна когда-то жила в Польше, хорошо знала польский язык и перевела сообщение немецкого агентства «Вольф»: военный бюджет Германии принят рейхстагом единогласно. Это было утром. Сейчас был полдень, и Ганецкий сообщил еще одну новость. Оказывается, против военных кредитов голосовали Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Франц Меринг, Клара Цеткин и несколько других депутатов-социал истов.
Ленин обрадованно произнес:
— Я знал, я предполагал: не могут такие марксисты, такие революционеры, и особенно Роза, изменить делу пролетариата. Роза прошла не легкий путь, делала ошибки, но это — орел! — И, помолчав немного, добавил с грустью: — Но таких теперь осталось — считанные единицы, к великому сожалению.
И опять помрачнел, не стал завтракать.
— Кусок в горло не лезет. После, потом…
А потом ушел куда-то и пропал, и вот Ганецкий еле нашел его и едва не под конвоем вел домой, в Белый Дунаец, где Надежда Константиновна уже все глаза проглядела, высматривая его — не идет ли? Но он вот сел на этот старый бук-бурелом и опять задумался.
Яков Ганецкий молчал-молчал и неожиданно спросил:
— Владимир Ильич, а не лучше ли вам уехать отсюда, из Белого Дунайца? Ну, хотя бы на первый случай — вернуться в Краков, где вас знает полиция как русского эмигранта. А здесь я сегодня слышал, как женщины, возвращавшиеся из костела, говорили: «Ксендз сказал: им всем, москалям-русским, надо вырвать их языки и выколоть глаза, как они все — шпиёны».
А Ленин сказал:
— Второй Интернационал умер. Развалился. Социал-демократия скатилась в болото оппортунизма. В таком случае отныне я буду считать себя коммунистом. И надо приложить все оставшиеся верными марксизму силы и создать новый, Третий, Интернационал. Мало теперь этих сил, и потребуется уйма энергии, настойчивости и терпения, чтобы восстановить течение социалистической мысли и практических действий и направить их по единственно верному пути — пути революционного марксизма. А вы говорите: уехать. Куда и зачем, позволительно спросить, коль здесь, под рукой, — граница с Россией и связь будет… Впрочем, теперь уже ничего не будет, границу закроют, — с грустью заключил он. — Закроют тотчас, едва Австрия объявит войну России. Вена что-то медлит. И Петербург тоже… Еще не все ножи наточили для взаимного разбоя…
— Значит, вы согласны: уезжать, — повторил Ганецкий и хотел сказать, что он готов сделать все, что потребуется для этого, так как железнодорожные билеты продаются только с разрешения местных военных властей, как в это время внизу косогора, под которым стоял дом Терезы Скупень, где жили Ленины, показалась Надежда Константиновна с газетой в руке и быстро приближалась, так что волосы ее развевались на легком ветерке.
