«Почему же мне ничего не сказали, ни словом не намекнули, что мне придется сдавать дела?» Эта мысль словно толкала его под бок, не давала ни на чем сосредоточиться, обида, казалось, прожигала грудь.
«Я не желаю, Николай Петрович, завтра или позже очутиться в глупом положении человека, застигнутого неприятным сюрпризом! Я имею право спросить, какое отношение будет иметь ко мне этот инженер Петелин и почему все-таки ни у кого не хватает мужества объявить мне в глаза, что едет опять кто-то новый, кому я должен буду передать полномочия главного инженера! И вообще, позвольте, кем же опять буду я… я?!»
Назарьев положил трубку на рычаг. Евгений Александрович воспользовался этим моментом и рассказал о том, что встревожило его.
Лицо Николая Петровича сначала выразило удивление, а потом уголки его бледного рта презрительно опустились.
— Инженер Петелин приглашен на работу в кузнечный цех. Но неужели… — Директор вздохнул и устремил на Евгения Александровича тяжелый взгляд. — Но неужели вы не могли для этих вопросов выбрать иное время?.. Это, знаете ли… — и он возмущенно отвернулся.
Челищева передернуло: ему почудилось, что Назарьев хотел сказать: «Это, знаете ли, мелко, ничтожно!»
Он поднялся с кресла как раз в ту минуту, когда в кабинет торопливой походкой вошел Пластунов. Парторг бегло взглянул на побелевшее лицо своего будущего тестя, но Евгений Александрович почувствовал, что он уже понял, что было здесь.
— Николай Петрович, сейчас сюда прибудут минеры, я снесся с военным начальством, — быстро заговорил Пластунов. — Нам нужно лично проверить, нет ли в других местах так же замаскированных средств убийства.
— Да, да! — горячо поддержал Николай Петрович, и оба оживленно заговорили о мерах предупреждения возможной опасности.
Челищев незаметно выскользнул из кабинета.
Уж вечерело. Холодный ветер густил на мутном небе тучи, темносизые, как огромные синяки. Заводское шоссе было пустынно, и только сыпучей стеной вздымалась пыль и, распадаясь, стлалась по земле.
Евгений Александрович, ежась от холодных порывов ветра, запахнул пиджак.
«Утром еще было тепло, а к вечеру вот уже настоящая осень, — тупо думал он, щурясь от пыли. — Надо было надеть пальто…»
Дальше Евгений Александрович шагал уже без каких бы то ни было размышлений, только грудь ныла от унизительной тоски.
Дверь ему открыла Соня.
— Где мама? — глухо спросил Челищев.
— Мама и няня у соседей: какие-то там огородные дела, — рассеянно ответила Соня и убежала к себе в комнату, откуда доносились девичьи голоса.
Челищев прислушался.
Звучный, грудной голос Мани Журавиной читал письмо от Володи. У Челищевых уже все знали о любви Володи и Мани. Уже повелось, что Маня неизменно доводила до сведения Челищевых о каждом письме Володи, — ей он писал чаще, чем родителям.
— А здесь я пропускаю, девочки! — с лукавым смехом, в котором звучало счастье, сказала Маня и продолжала: — И вот как заканчивается письмо: «Висла — широкая река с живописными берегами, — но сколько безвинной крови человеческой пролилось в эту реку! Спасенное нами от смерти население польских сел и деревень встречает нас, Красную Армию, с ликованием и радостью…» Ну, а дальше, девочки, я опять пропускаю!
Все засмеялись. Потом, немного спустя, загудело контральто Милицы Тереховой:
— Да, наконец я получила право дать интервью журналистам: деревья, можно считать, принялись все, и я спокойно могу уехать в Москву. А уж за осенними посадками вы и без нас будете следить…
— Последим, последим! — произнес веселый голос Сони. — У нас и помощников прибавилось: вот ты, Фимочка, например!
— Ах… но я же скоро уеду в Куйбышев! — запел голосок Фимочки.
— Позволь, девочка, позво-оль! — с нарочитой серьезностью заспорила Соня. — А что же мы будем делать с Владимиром Косяковым? О ком он будет говорить: «Моя маленькая спасительница»?
— Пусть о ком хочет говорит! — рассердилась вдруг Фимочка. — Что за манера выражаться? Я ему уже сто раз говорила…
— Скажешь и сто первый! — Маня так расхохоталась, что даже насмешливая Милица присоединилась к дружному и заливчатому девичьему смеху.
Для Челищева сейчас не было ничего неприятнее этого жизнерадостного смеха. Он обиделся и на Соню за то, что она, не заметив его состояния, убежала к подругам и веселилась с ними, будто насмехаясь над страданиями своего отца.
Да, да, ведь не однажды она так и говорила, что презирает страдания… А не слишком ли ты заносишься, дерзкая молодость, потому что перед тобой открыты все дороги!.. Ты не знаешь и не представляешь себе, как трудна была молодость, скажем, сына мелкого служащего Евгения Челищева, который пять лет, полуголодный, бегал по случайным заработкам, в холодном, неприветливом для бедняков Петербурге, вырвал себе у жизни высшее образование. А для вас, двадцатилетние, все завоевано отцами, оттого вам легко и весело. Не для того же Евгений Александрович Челищев зарабатывал для своей дочери возможность жить легче и радостнее, чтобы она презирала его страдания! Не смейте отворачиваться от страданий и заглушать их вашим беззаботным смехом… Еще неизвестно, как вас согнет душевная мука!..
— Евгений! Что с тобой? — вывел Челищева из тяжелой задумчивости голос жены. — Слава богу, что ты успел прийти домой до ливня… Мы с няней еле успели проскочить.
Евгений Александрович только теперь заметил, что в комнате потемнело. Дождь, тяжелый, как свинец, ударял в окна с такой силой, что казалось, вот-вот разобьет стекла и хлынет в комнату.
— Евгений, да говори же: что случилось? — повторила Челищева.
Евгений Александрович, почувствовав мстительную радость, жгуче отчеканивая каждое слово, начал рассказывать о сегодняшнем взрыве, об убитых и раненых.
Четыре девушки, почувствовав в голосе Челищева что-то недоброе, сразу притихнув, вошли в столовую.
«Ага!» — подумал торжествующе Челищев. На одно мгновение внутренний голос будто откуда-то издалека напомнил ему слова, которые, может быть, готовился произнести Назарьев: «Это, знаете ли, мелко, ничтожно!», — но он уже не мог остановиться:
— Возможно, пока… люди здесь болтали и смеялись, где-нибудь в развалинах или обезвредили какую-нибудь адскую машину, или она опять взорвалась… А наш Дмитрий Никитич, отчаянный человек, еще хотел лично проверить…
— Дмитрий!.. — раздался глухой стон.
Соня, как лист, подхваченный ветром, вылетела из комнаты.
Гулко хлопнула входная дверь. Все выбежали в переднюю, выглянули на крыльцо — и невольно остановились: всех окатило ледяным дождем. Он лился над садом, над улицами сплошной плещущей темносвинцовой стеной, а земля скрылась под шумно растекающимися потоками почти черной воды.
— Соня-я! Сонечка-а! — в ужасе крикнула Любовь Андреевна.
— Батюшки, да куда же она в этакой-то ливень, на ночь глядя, побежала? — запричитала няня.
— Идем, идем! — вскрикнула вдруг Любовь Андреевна, хватая няню за руку. — Где зонты? Где плащи?
Три девушки отговорили ее:
— Да куда же вы в такую бурю пойдете?
— Вас с ног свалит, зальет где-нибудь в канаве!
— Уж лучше мы пойдем Соню искать!
Маня быстро оттащила подруг в сторону и прошептала:
— Она к Пластунову побежала!
Пластунов приехал домой, когда уже разразился ливень. Глядя на бурю, Дмитрий Никитич с досадой думал, что этот ливень помешал поездке заводских руководителей и председателя горисполкома в намеченные для расчистки от мин места.
Кто-то постучал в дверь, Пластунов открыл и обмер: на пороге стояла мокрая, забрызганная грязью Соня Челищева. Вода струилась с ее лица, волос, с ее одежды, она шаталась, бескровная, как утопленница.
— Митя… ты…
Она подняла было слипшиеся от дождя ресницы и упала, как мертвая.
Пластунов поднял ее, внес в комнату. Дрожащими руками, будто совершая святотатство, он снял с ледяного тела Сони тяжелое, промокшее платье, вытер ее досуха и переодел в длинную сорочку и в мягкий халат Елены Борисовны. Потом он положил Соню в постель, закутал и сел рядом, теряясь в догадках, что побудило ее в этот страшный ливень бежать к нему через весь город.
Новый стук в дверь заставил Пластунова вздрогнуть. Он открыл дверь и снова попятился: на пороге стояли три девушки, промокшие, задыхающиеся от усталости.
Они рассказали Пластунову, что произошло в доме Челищевых. Потом все три заночевали в соседней комнате, так как Пластунов не отпустил их «бродить в бурю, в кромешной тьме».
Девушки уже спали в соседней комнате, а Пластунов еще сидел около Сони. Несчетное число раз он представлял себе, как бежала к нему Соня, ослепленная дождем, обдуваемая холодным ветром, бежала в тревоге за него: не случилось ли что с ним, не нужна ли ее помощь?
