Предлог нашелся. Опять выручала коса. Он сам отнесет ей эту счастливую косу. В последний момент Сократилин струсил. Ему стало стыдно, а почему – он и сам бы объяснить не мог. И он приказал отнести косу Могилкину. Вернувшись, Могилкин доложил Сократилину, что хозяйка велела сказать ему, что если опять понадобится коса, то пусть приходит.
– Воздух!
– Воздух! – заорал Левцов.
– По щелям! Сидеть и носа не показывать! – закричал Сократилин.
Самолеты выскочили из-за леса, темнеющего на горизонте. Они шли широко растянутой цепью. Сократилин узнал двухмоторные бомбардировщики «дорнье». Их сопровождала пятерка «мессершмиттов». Они обогнали «дорнье» и пронеслись над дорогой, обстреливая ее из пулеметов. Дорога в один миг опустела. Застигнутый «газик» пытался проскочить в город. «Мессер» расстрелял «газик» у крайнего дома. Сухо, отрывисто затявкали зенитки. «Мессершмитты» атаковали зенитчиков и засыпали батарею мелкими бомбами. В густой пыли, захлебываясь, лаяла зенитная пушка. А «мессершмитты» теперь сновали над рекой, били по переправе, по домам правобережной части города.
Сократилин опустился в щель. Когда над его головой от крыла бомбардировщика плавно выскользнули две блестящие сигарообразные бомбы, и, сверкая на солнце, с визгом понеслись по касательной, и, нырнув в Волхов, подняли вместе с высоченным столбом воды обломки досок, он сказал: «Хана переправе!»
Богдан сел на дно окопа и с тоской прошептал:
– Опять железный дождь. Когда же он кончится?
Сократилин давно привык равнодушно глядеть на смерть. Артобстрелы, танки – все это стало для него обычным и довольно-таки скучным делом. А вот к бомбежкам он так и не смог привыкнуть. Богдан отроду не был трусом. Разрыв снаряда, мины можно предугадать, с ползущим на тебя танком можно бороться, но, когда над головой воет бомба, человек становится совершенно беспомощен, ему остается только сложить руки и ждать…
Привалившись к стенке окопа, Богдан думал о женщине: «Хорошо бы прожить еще хотя бы до вечера, и тогда б обязательно я с ней встретился и поговорил бы. И не так, как у нас получилось. Просто обнял бы я ее, положил бы на ее мягкую руку голову и уснул. Как долго этот проклятый день тянется! Поскорей бы вечер. Вечером немцы не полезут. Они уважают ночь. И очень хорошо делают. Ночь дана человеку для отдыха. А если пойдут – зубами буду им глотку грызть. А ее не отдам!»
– Попали, попали. Ура! – закричал Могилкин.
Снаряд ударил бомбардировщику в крыло. От взрыва самолет подбросило, он перевернулся вверх пузом, летел так несколько секунд и вдруг, задрав вверх хвост, завертелся, сверлом врезался в землю и выпустил на город тучу копоти. Немцы навалились на несчастную батарею, сбросили на нее весь груз, смешали все с землей и пылью и прострочили пулеметами…
Минут пятнадцать рота младшего политрука Колбаско наслаждалась тишиной. А потом появились они, и не обычно, не так, как всегда. Обычно появлялись первыми мотоциклы. Они неслись на бешеной скорости, стреляя на ходу куда попало. Когда же по ним открывали огонь, мотоциклы поворачивали и с такой же бешеной скоростью неслись назад. И тогда выдвигались танки. На этот раз немцы, видимо, решили угостить новинкой. Вперед они пустили бронетранспортеры.
Сократилин понял их замысел. На скорости проскочить в город и там уже высыпать из своих железных гробов автоматчиков. Головной транспортер прибавил скорость и, не переставая лупить из крупнокалиберного пулемета, обогнул извилину дороги, вышел на прямую…
– Где же наши пушки? Чего же они ждут? – И Богдан выругался.
Выстрел сорокапятки прозвучал так, как будто хлопнул детский пугач. Однако транспортер остановился. Водитель выскочил из кабины, из кузова посыпались солдаты и, сбежав с дороги, ныряли в картофельную ботву. На правом фланге роты, там, где находился Колбаско, заработал «максим».
«Вот уж ни к чему, – подумал Сократилин и, выставив палец, на глаз определил дальность. – Метров шестьсот, а то и больше».
Второй транспортер сам остановился, выбросил из своего чрева солдат и, развернувшись, пошел назад. Третий попытался высадить десант в непосредственной близости от позиции роты, но был тоже остановлен пушкой. Снаряд попал ему в ходовую часть, транспортер развернуло, и он стал поперек дороги! Автоматчики не успели выброситься, как второй снаряд прошил бронетранспортеру борт.
Остальные бронетранспортеры еще раньше выбросили десанты и ушли.
Плоская, заросшая травой и картофелем низина зашевелилась. Их еще не было видно. Но каждый, даже Могилкин, понимал, что немцы расползаются, готовятся к решительной атаке.
«А что, если они так будут ползти все время и мы с ними встретимся нос к носу? – с ужасом мелькнуло у Сократилина. – Ну и позицию выбрал Колбаско».
Справа не переставая строчил пулемет.
– Ну зачем он, дурак, патроны жгет? – неизвестно кого спросил Сократилин и громко крикнул: – Огонь по моей команде! Наконец они поднялись, и поле потемнело.
– Боже мой, сколько их! – ахнул Богдан.
Немцы побежали, стреляя из автоматов разрывными пулями. Пули скулили над головой, рвались в картофельной ботве, и казалось, тут, рядом, тоже строчит автомат.
– Огонь! – скомандовал Сократилин, уперся плечом в карабин, тщательно прицелился в темного согнувшегося немца и выстрелил. Солдат продолжал бежать. Сократилин выстрелил еще раз. Автоматчик покачнулся, попятился и упал. Теперь Сократилин целился в длинного немца. Он бежал впереди всех и, как палкой, размахивал автоматом. Богдан выстрелил, и тот выронил автомат и стал медленно, словно ему ударило по ногам, садиться… Сократилин пускал пулю за пулей. Он так увлекся, что забыл, что у него есть взвод, что он командир и должен в первую очередь руководить боем. Он вспомнил об этом, когда потянулся за третьей обоймой.
Могилкин стрелял часто, но, прицеливаясь, закрывал оба глаза.
– У меня левый глаз не прищуривается, – пояснил он Сократилину.
– Стреляй не прищуриваясь, дурак!
Могилкин не стал прищуриваться, но стрельба от этого не улучшалась. Учитель словесности Попов не столько стрелял, сколько протирал очки. Татарин Кугушев вел себя так же спокойно, словно он был не на поле боя, а на учебном стрельбище Осоавиахима. Он деловито щелкал затвором, деловито целился и пел свою песню без слов. Круглоголовый пулеметчик бил фашистов короткими очередями и напропалую ругал командира взвода, и ротного, да и себя за то, что мало прихватил патронных дисков. Левцов горячился, часто мазал. Костомаров-Зубрилин сидел на дне щели и плевался кровью. Пуля насквозь пробила ему обе щеки. Расчет «максима» заслуживал всяческой похвалы. Пулемет работал, как хорошо налаженная молотилка. Немцы несли огромные потери, но продолжали атаку. Бежали, стреляли, падали, вскакивали и опять бежали. Уже отчетливо были видны их черные мундиры, растрепанные волосы и искаженные злобой лица.
– Они с ума сошли! – крикнул Богдан, и ему стало так страшно, что потемнело в глазах.
Толпа немцев – человек пятнадцать рослых парней с закатанными рукавами – бежала прямо на позицию Сократилина. Уже были слышны их топот и тяжелое дыхание.
– Пулемет! Пулемет! Стреляйте же! – заревел Сократилии.
– Сейчас, ленту перезаряжаем!
Ручной пулемет вдруг тоже смолк.
– Эсэсовцы… Конец нам, – выдохнул Сократилин, и вдруг какая-то неведомая сила выбросила его из окопа.
Сократилин бежал с поднятым карабином и кричал «ура», плохо соображая, что делает и есть ли в этом смысл. На него шел эсэсовец, держа автомат, как палку. Богдан успел выстрелить. Немец схватился за живот, сел и замотал головой. Сократилин ударил его прикладом карабина. И в ту же секунду ему показалось, что его сразила молния.
Левцов выскочил с противотанковой гранатой, размахивая ею, как булавой. Солдат, на которого он бросился, в ужасе выставил вперед руки. Левцов ударил его по голове. Немец завертелся волчком. Левцов замахнулся еще раз и уронил гранату: его сзади схватили за горло. Он попытался разжать чьи-то руки, но его сбили с ног, навалились, в лицо дыхнули таким крепким винным перегаром, что Левцова стошнило.
Младший политрук Колбаско двоих застрелил из нагана в упор. И упал, обливаясь кровью, – его ударили ножом в горло. Рукопашная шла уже по всей линии обороны. И немцы и русские дрались с яростью обреченных. Рассудок, казалось, покинул этих людей. Глухие удары, ругань, стон раненых, хрип умирающих – все смешалось. Били прикладами, кулаками, душили, кололи штыками, ножами – убивали всем, чем только можно убить. От крови стало сыро, и запах ее еще больше распалял солдат. Учитель словесности, обхватил винтовку обеими руками и держа ее над головой, устремился на унтера с крестом. Унтер увернулся и с маху ударил Попова по лицу. Попов схватился за очки и, получив второй удар по затылку, упал как подрубленный. Костомаров-Зубрилин, как мясник, забрызганный кровью, обрабатывал прикладом сбитого им с ног немца. Тот уже и не шевелился, а он все бил, бил и бил. Татарин Кугушев, прежде чем ринуться в свалку, приладил к винтовке штык. Потом выбрал жертву, по всем правилам штыкового боя атаковал ее и уничтожил. Двоих он заколол, а на третьем споткнулся. Штык застрял костях мосластого тощего эсэсовца, и он не смог его сразу вытащить. Кугушев уперся ногой в грудь немца, но выдернуть штык не успел. Удар ножа в спину свалил его к ногам убитого им же ефрейтора. Короткошеий пулеметчик орудовал одними кулаками. Кто-то сильно, словно молотом, ударил его по животу. Но ему все же удалось выпрямиться. Он схватил за горло немецкого солдата, и они рухнули на землю, покатились. Кто-то ударил пулеметчика каблуком по зубам. Губы мгновенно вспухли, изо рта хлынула кровь. Он выплевывал кровь и матерился.
