Отдаст она его Ноэ, а та детям — пусть играют, тунатагути игра называется.
В других домах, где были седовласые старухи, тоже заканчивали шить мяч для своих первых внуков, а если мячи уже были готовы с прошлой весны, то доставали их из кладовой — инлыгами. Раньше она была в правой стороне холодной части яранги, а теперь, в домах, инлыгами заменял тайник в коридоре, где в нерпичьем мешке хранилось то, на что всуе смотреть не разрешалось.
Праздник в доме Машкина ничем не отличался от обычных застолий.
Довольный, распаренный после чая, молча курил Нанук.
Суетилась, часто выбегая на кухню, Ноэ, приносила еду, а потом усаживалась поближе к Машкину, жалась к нему, насмешливо оглядывая подвыпивших гостей.
Священнодействовал Чернов со стаканами и бутылкой, он человек науки, он может точно разбавить спирт водой, не ошибется.
Томился бездельем Игнатьич. То выходил на кухню колоть лед, то помогал там: рубил мясо, строгал его, шуровал печь, таскал дрова и уголь. Печь гудела весело, знать, поднимался ветерок.
— Да не мельтеши ты, — урезонивал его Чернов, — садись уж.
Игнатьич присаживался к столу, выпивали еще по одной, и его опять тянуло что-нибудь делать.
Работу свою Игнатьич закончил. Все пятнадцать медвежат сидели в ящиках, по два в каждом. Но в трех ящиках было по одному зверю. Эти малыши отличались от своих собратьев — были вдвое крупней, весили почти по двадцать килограммов и злы были — не приведи господи. Намучился с ними Игнатьич. Кухлянка его вся изодрана. Хорошо что Ноэ и Имаклик, знатные мастерицы, зашили-заштопали все следы когтей и зубов зверенышей.
Работа закончена, теперь Игнатьич ждет самолета. Вот наладится погода за проливом, на материковой части — и прилетит борт. Медведи чувствуют себя хорошо, все едят, здоровы. Рычат и поскуливают, правда, но это поначалу всегда так в неволе. Что медведь без этих льдов, сопок, стылой воды океана, без этого солнца? Трудно им придется в других краях…
— Пойду котят своих проведаю, — вспомнил Игнатьич о медвежатах, — давно кормил, Нанук?
— Давно-о… утром… — сказал старик.
— Что с бортом? Присаживайся… — предложил Чернов молодому радисту полярной станции, который стоял на пороге и смущенно переминался с ноги на ногу, глядя на стол с бутылками.
— Извините… я помешал…
— Да нет, что ты… Какие новости?
— На Базовом аэродроме пурга. К нам сегодня самолетов не будет. Обещают завтра.
— Да садись ты!
Ему налили, он выпил. И как бы оправдываясь, сказал:
— Я вахту свою сдал…
— Закусывай, не стесняйся.
— А кто из вас Чернов? — спросил радист.
— Я.
— Ясно-понятно. Вам радио.
Чернов развернул сложенный вчетверо бланк радиограммы. Все смотрели, как он читал, и вдруг в доме стало тихо.
— Вот… — сказал радист. — А вы говорите, садись, мол… закусывай… Не хотел я… ясно-понятно…
— Ты-то здесь при чем? — опомнился Чернов.
— Да кому нравится такие телеграммы носить? Вахта была моя… вот…
— Что случилось, наконец?! — не выдержал Машкин.
Чернов протянул ему листок.
— Мда… — только и сказал Антоша.
Ноэ вопросительно смотрела на него.
— Двух его ребят — помощников сняли с самолета в Тикси, там же госпитализировали. Подозрение на дизентерию… — объяснил Машкин.
— Чего-нибудь не то съели… — предположила Ноэ.
— Возможно, увлеклись северными деликатесами… порчеными… налетели сдуру… кто знает?
— Это недели две, а то и месяц, — задумчиво проговорил Чернов. — В общем, сюда они не прилетят.
— Но ящик с оборудованием они выслали. Он уже на Базовом, — напомнил радист содержание телеграммы.
— Что ящик? Что ящик? — вскипел Чернов. — Работать кто будет? Я их этим бортом ждал! Самое время начинается!
Радист виновато понурил голову.
Машкин всем разлил.
— А-а! — отмахнулся Чернов. — Не хочется!
Он заходил по комнате, потом сел и закурил.
— Не паникуй, — сказал Машкин. — Давай думать. Двух человек не найдем, что ли? Моя партия придет только в конце апреля, тогда мы начинаем. Вот до этого я в твоем распоряжении. Берешь?
Чернов молчал.
— А ты, Нанук? — спросил Машкин. — Будешь в берлоге работать?
— Не-е, — засмеялся Нанук. — Боюсь. Скусает она, скусает, ну ее к богу! Скусает…
— Скушает? — засмеялся Машкин. — Да какая медведица тебя скушает! Что ты мудришь?
— Я заплачу, — сказал Чернов. — Оформлю рабочим.
— Не-е… — улыбался Нанук.
— Ладно, — успокоился немного Чернов. — Чего-нибудь придумаем. Спасибо тебе, Антоша.
У самого берега на ровном гладком льду дети играли в эскимосский мяч. Тунатагуты — игра, похожая немного на баскетбол, только нет корзин. Девочки бегают по площадке, передавая друг другу мяч, стараясь, чтобы его не перехватили мальчики. Задача — подольше удержать его в своей команде. Свободные от дела старики и старухи наблюдают за игрой, за веселым столпотворением на льду, болеют.
У школьников постарше другая игра. Она похожа на футбол, только здесь каждый за себя и задача состоит в том, чтобы увести мяч как можно дальше по льду, оторвавшись от преследователей. Наиболее быстроногим и выносливым удавалось вести мяч до самой кромки припая, до разводий во льдах, и тут старики вмешивались, кричали, возвращали игрока назад, боялись, что может увлечься и ухнуть в полынью.
На первой площадке мячом окончательно завладели мальчики. И, чтобы восстановить справедливость, с берега на лед спускается старушка. Мальчики обязаны в этом случае пасануть мяч ей. А когда мяч оказывается в руках у старушки, она отдает его девочкам и игра возобновляется. Но если опять мальчики чересчур долго будут держать мяч у себя, опять на лед спустится старуха, напомнит справедливые правила.
Мяч на льду.
Мяч в игре.
И до тех пор будут слышны веселые крики, пока не уйдет солнце за горы, пока не позовут детей на ужин.
— Как это могло случиться? — спросил Чернов.
— Не знаю, — отрешенно развел руками Игнатьич. Молча понурив голову, сидел Нанук.
Шесть ящиков с медвежатами — в каждом по два — стояли, готовые к отправке. Три других ящика, в которых раньше находились самые крупные звери, были взломаны.
— Могли они сами изнутри взломать ящики и убежать? — опять спросил Чернов.
— Кто их знает? Сильные, черти… — вздохнул Игнатьич.
— Я сам забивал ящики, — сказал Чернов, — я очень крепко забивал. Не могли они сами… не верю!
Он внимательно рассматривал доски, гвозди, зачем-то понюхал ящик.
— Следы посмотрели?
Нанук кивнул.
— Куда ведут?
Нанук махнул рукой на север.
— Ушли к берлогам. Пропасть-то они не пропадут, мамаши их все еще крутятся там. Но как мы могли прозевать?
Никто на вопросы Чернова не отвечал. Все молчали.
— Досадно. Такие хорошие экземпляры. И самолет сегодня прилетит. Что делать?
— Ничего не поделаешь, — вздохнул Игнатьич.
…Днем прилетел самолет. Ящики погрузили. Двенадцать медвежат вместо пятнадцати улетели на материк — впервые знатный зверолов не выполнил план. Что ж, в полярной работе, полной неожиданностей, всякое бывает, тут действительно ничего не поделаешь.
Улетел Игнатьич. И для нас самое время с ним расстаться.
Старший сценарист студии кинохроники Варфоломей Шнайдер сидел напротив Ивана Ивановича Акулова, ждал, когда тот отметит командировку, проверит паспорт и отпустит с богом.
Он всегда испытывал непонятного рода страх перед власть имущими людьми — швейцарами, милиционерами, таксистами, официантами, директорами столовых, а уж о председателях сельсоветов и говорить нечего.
Он ждал, когда с его документами познакомятся и вернут ему их, выполнив все необходимые формальности. Он знал, что документы его в порядке, но все равно противная заискивающе-лебезящая улыбочка уже созревала где-то в уголках губ, и от сознания глупости такого поведения был он сам себе ненавистен.
Но не знал Варфоломей, что и Акулов в данный момент испытывал понятное только ему, Акулову, волнение.
«Ну вот, наконец-то, — думал Акулов. — Вот и сценарист к нам пожаловал. И не простой, а старший».
Он вернул Варфоломею паспорт и командировочное удостоверение, нежно-ободряюще улыбнулся:
— Добро пожаловать. Всем, чем могу, помогу. Не стесняйтесь. Сразу обращайтесь ко мне — по любому поводу, буду рад помочь искусству.
— Ну что вы, что вы, — застеснялся Варя от такого неожиданного поворота.
— Нет, нет, не стесняйтесь. Вы у нас впервые. Тут все немножечко не так, как на материке. И я обязан, понимаете, это мой долг помочь вам.
— Спасибо.
Варфоломей ушел, а Акулов, подойдя к окну, окинул взглядом белую необъятную ширь океана, задумался, прикрыл глаза. Виделся ему праздник, свет юпитеров и вспышки блицев, информации в газетах и сообщения в «Полярном выпуске последних известий». Быть Мероприятию — твердо решил Акулов. Он не знал еще, какому, но верно размышлял, что так просто на остров старшего сценариста не пошлют.
