— Понимаешь, не нашли… А ты так и не ложилась?
Она села на ступеньку крыльца. Из парка, где сейчас, после весенней яростной грозы, безудержно все расцветало, наплывали одуряющие запахи. Там пробовали свои голоса первые, особо нетерпеливые соловьи. Звонкие серебряные вспышки их голосов сверкали на фоне слитного шума воды у плотины, как звезды в затуманенном небе.
— Не нашли, — продолжал Стогов, протирая очки. — Я вот отдохну, и еще дела есть. Мне никто не звонил?
Она не ответила. Он надел очки и повторил:
— Никто не звонил?
И снова, кроме соловьиных запевок, ничего не услыхал. Он подождал и пошел по ступенькам мимо нее. У двери задержался для того, чтобы сказать:
— Ответить по делу, во всяком случае, можно бы.
Сказал и ушел в дом. Из окон на траву упали бледные дорожки света. В открытую дверь доносились разные домашние обиходные звуки: плеск воды, шипение примуса, шаги. Сначала он ходил в сапогах, потом догадался: снял, надел тапочки. Потом открыл окно и спросил:
— Рубашку где взять?
Когда она вошла в спальню, он стоял голый по пояс, пощипывал рыжеватые колечки волос на груди и кричал в телефонную трубку:
— Хорошо, все отлично. Боева нет. Уехал в район. И вообще… Что «вообще»? Вообще он много ездит по району, и ничего больше. Пока отдыхайте, лошадей пришлю. Лучше всего утром пораньше. Зачем вам на ночь?
С его бороды и волос скатывались капли воды. Принимая из ее рук белую рубашку, сообщил:
— Аля приехала. Ты ее как-нибудь приветливее встреть. К утру, может быть, все выяснится.
— Что выяснится?
— Не задавай бессмысленных вопросов.
Сима замолчала. Бессмысленные вопросы вызывают обычно лишенные смысла ответы. Но она знала, что он-то не замолчит, пока не выскажется до конца. И он заговорил:
— Все совершенно ясно: он погиб. Так всегда бывает, если сначала поддашься порыву и только потом подумаешь. А случается, что подумать уже и не придется.
— Тогда другие подумают, — сказала Сима, не подозревая, какую истину она изрекла.
Но Стогов сразу оценил смысл ее слов:
— Ага! Расчет на резонанс. Что скажут оставшиеся в живых. Вот я живой, и я говорю: бороться надо только за что-нибудь — за сроки убеждения, за свои дела. Бороться за свои справедливые убеждения — уже значит бороться против несправедливости.
Обычно Сима никогда не вступала в спор с мужем. Зачем? Все равно ничего ему не докажешь. Его невозможно даже вывести из терпения, поколебать равновесие его души и мысли. Но сейчас ей было все равно, докажет она что-нибудь или нет. Сейчас ей хотелось только одного: заступиться за Романа, за его мысли и поступки. Она считала себя единственной наследницей всего, что еще осталось, — его мыслей, его чести, и в таком качестве она не имела права молчать.
— Нельзя оберегать только свои убеждения, даже которые считаются справедливыми, и в то же время уходить от чужих вредных убеждений. Ты уйдешь, а зло останется.
— Да? — заинтересованно спросил Стогов. — Интересно.
— Да! — вызывающе повторила Сима. — Очень интересно.
Стогов уже совсем не заинтересованно повторил:
— Интересно. Я думаю, все это от молодости.
«Молодость — зеркало, в котором зрелость узнает свое прошлое…» — вспомнилось Симе изречение старого актера. А Стогову, наверное, нечего и узнавать. У него, наверное, не было ни ошибок, ни побед. Ничего. То есть все было, но он ничего этого не заметил.
— Ты весь мокрый. — Сима поморщилась. — А когда у тебя течет с бороды, ты делаешься похожим на Иисуса Христа.
— Да? — Он просунул мокрую голову в узкий ворот рубашки. — А ты его видела? Христа?
— На иконе видела.
— Насмотрелась. А мне вот не пришлось.
— Ты, кажется, жалеешь об этом?
Он внимательно посмотрел на жену.
Сима поняла, что сказала глупость. Не надо об этом, тем более, сам он никогда не упрекал ее ни в чем. В ее прошлом — тем более. Зарвалась. А если он узнает о настоящем? А ей теперь все равно. Пусть узнает, пусть все узнают, что она любит Романа Боева. Любила. Нет, любит. Она бросила ему полотенце.
— Жалеешь, что связался со мной…
Сказав глупость и поняв это, Сима оказалась в таком состоянии, что ей уже хотелось настоять на своем и доказать, что совсем это не так уж глупо, то, что она сказала. Она снова повторила свой нелепый вопрос, как будто глупость, если ее часто повторять, может приобрести какой-то смысл.
И Стогов тоже понял, что Симу занесло, и глухо проговорил сквозь полотенце:
— Мы оба взвинчены всеми этими событиями. И будет лучше, если прекратим.
Крепко ухватившись за никелированные завитки, предназначенные украшать спинку кровати, Сима сказала:
— Хорошо. А ты знаешь, что я люблю его?
Из-за полотенца показалась его растрепанная борода. Сейчас он не напоминал Иисуса Христа.
— Об этом обязательно надо говорить?
— Не знаю. Надо или не надо. Люблю только одного его.
— Сейчас это просто не имеет значения. — С полотенцем на плече Стогов подошел к зеркалу и начал причесываться.
— А тебя я никогда не любила. Жила с тобой, а не любила. Вот я какая!
— Я не понимаю, что тебе надо?
— И ты меня не любил. Это я знаю. Ты просто порядочный человек.
Стогов не ответил. Тогда она сама ответила за него:
— Да. В общем, считай, что я ушла от тебя.
— Ушла? Куда ушла?
— Совсем ушла. Элементарно. Как жена уходит от мужа. И пусть все думают, что я разрушила «семейное счастье». Мне теперь все равно.
— Не надо бы об этом… — Он бросил полотенце на кровать.
Она посмотрела, как оно, брошенное им, лежит там, на стеганом зеленом одеяле. Потом посмотрела на мужа. Вернее, на его спину, мелькнувшую в дверях. Он бросил полотенце. Разве он может что-нибудь бросить? Или кого-нибудь? Ее, например. Человек, отрастивший бороду, которая делает его похожим на Иисуса Христа, должен только прощать, в чем она сейчас меньше всего нуждается.
Ее прощать не за что. Она полюбила, разве это грех? Это огромное счастье — полюбить человека. И огромное несчастье потерять любимого.
— Господи, никогда я не думала, есть ты или тебя нет, все равно; спаси мне его, моего любимого!
10
Весь район искал тело Боева и душу Пыжова. В том, что Роман погиб, теперь уже никто не сомневался, так много было свидетелей его трагической гибели. Искали весь вечер, наступила ночь, поиски не прекращали, облазили берега, везде прошли с сетями и с баграми. Не нашли.
Прискакал из конторы нарочный и сказал, что Стогова срочно вызывают в райком и прислали машину за ним. Он заехал домой, переодеваться не стал, а только умылся и сменил рубашку. Не поедешь же к начальству в грязных лохмотьях. И, кроме того, он не был уверен, что скоро вернется домой.
Райкомовский фордик мышиного цвета ждал его у крыльца. Стогов сел не рядом с шофером, а на заднее сиденье, намереваясь хоть немного вздремнуть. Так он и сказал шоферу:
— Ты не очень-то гони. Спешить нам некуда.
Шофер, который всегда в курсе всех дел, понимающе ответил:
— Это справедливо. Что положено, от нас не уйдет.
Явный намек. Только на что? Достижения есть, их не отнимешь, но и грехов достаточно. Когда срочно вызывают в райком, не мешает подумать именно о грехах.
В самом деле: он, строго придерживаясь утвержденных сроков строительства, отказался заполнять водоем. И в этом был прав. Чаша водоема не подготовлена, надо еще углубить дно, насыпать дамбу, чтобы вода не затопила поля, надо подготовить отводные каналы и оросительную систему. Наконец, еще не все оборудование для электростанции получено и смонтировано. Короче говоря, не готово именно все то, для чего построена сама плотина, а значит, не для чего и заполнять водоем и рапортовать об окончании строительства. Тем более что и сама-то плотина ещё не полностью укреплена.
Верно, Стогов был уверен, что плотина и в таком виде, какой она была сейчас, выдержит даже усиленный напор весенней воды. В этом он не сомневался и так обо всем и доложил на бюро райкома. Ему поверили, но среди членов бюро нашлись товарищи, которым показались не очень-то убедительными доводы инженера Стогова. По предложению и по настоянию этой группы и было вынесено решение, в котором сочли темпы строительства недостаточными и предложили начальнику строительства задуматься над этим. А если он не задумается, то пусть приготовится ко многим неприятностям.
Вот так. Прямо приказать не решились, вывертывайся как знаешь. А не вывернешься, ну, тогда пощады не жди. А он и не ждал пощады. Ждать пощады — что может быть унизительнее? Он боялся только одного, что у него отнимут его дело, его Уреньстрой, его душу, смысл его жизни. Конечно, это не вся его жизнь, для всей жизни одного Уреньстроя еще мало. Но сейчас это все. А потерять это все немыслимо. Может быть, это — как первая любовь. Может быть. Говорят, что если она тебе изменит, то кажется, будто наступает конец света.
