— Да, — так же тихо ответил Нечаев. — Его, оказывается, еще две пули зацепили. В полный рост ведь шел, не гнулся...
Стрельцов тяжело вздохнул. И собственные слова «пальцы к ладам не тянутся» показались ему вдруг чужими. Ведь если говорить честно, то не было еще такого вечера, когда бы руки его не тянулись к гармони. А сегодня... Сегодня Груздев испортил все дело. Не успел он, Стрельцов, растянуть мехи, как тот загремел над самым ухом: «Ты брось панихиду заводить. Без нее тошно».
Стрельцов поморщился, но тут же вскинул голову и, не сказав ни слова Нечаеву, взял гармонь. Сперва он медленно и неслышно побродил по ладам усталыми пальцами, прислушался, как вздыхают мехи. Потом заиграл. Сразу ожила тихая казарма. Звуки знакомой песни расплескались по всем углам. Не прошло и десяти минут, как возле гармониста собралась чуть ли не вся рота.
— А где же Груздев? — спросил Нечаев, оглядывая присутствующих. Кто-то сказал:
— Он болен.
— Что с ним?
Старшина объяснил:
— Непонятно, товарищ капитан. В медпункт не идет. Укрылся одеялом с головой и молчит.
«Странно». — Нечаев тихо, чтобы не мешать гармонисту, вышел из комнаты. Нечаев не знал, что и подумать. Детство Груздева было тяжелым. На его глазах гитлеровцы расстреляли родителей, сожгли дом. А через месяц обездоленный маленький человек оказался в лагере за колючей проволокой. Из лагеря забрал его к себе какой-то трактирщик. Почти три года мальчик терпел оскорбления и побои, пока не вырвали его из вражеского плена советские солдаты.
Вот почему и беспокоило сейчас Нечаева поведение Груздева. Кто знает, что может прийти ему в голову после неудачных стрельб, когда все говорили о его провале. Тут, пожалуй, и более твердый человек не выдержит.
Нечаев решил сейчас же поговорить с солдатом. Подойдя к койке, он поднял краешек одеяла, спросил шутливо:
— Что это вы, Груздев, болеть надумали? Нехорошо.
Неожиданное появление капитана смутило ефрейтора. Он живо вскинул голову и спрятал в кулаке дымящуюся цигарку, которой затягивался украдкой под одеялом.
— От старшины маскируетесь?
— Виноват, — пробасил Груздев. — Нарушил немного порядок, товарищ капитан.
— Порядок — это не все. Вообще в больном состоянии курить не стоило бы.
— Да я ничего, — засмущался ефрейтор. — Мне уже лучше, товарищ капитан.
Он сбросил с себя одеяло, спустил ноги на пол и потянулся к сложенному на тумбочке обмундированию.
— Зачем встаете? — забеспокоился Нечаев. — Лежите, пожалуйста. Врача можно пригласить.
— Нет, нет, — упорствовал тот. — Голова немного болела, а теперь все прошло.
— Ну, смотрите, чтобы хуже не было.
Ефрейтор натянул сапоги, туго подпоясался и, резко одернув гимнастерку, махнул рукой.
— Хуже некуда, товарищ капитан. Был Груздев, да весь вышел.
— Как это «весь вышел»?
— А я и сам не пойму. Вроде кто-то по голове ударил. Да что говорить? У меня сейчас такая злость...
— Это зря, — сказал Нечаев и подумал: «Может, и вся ваша болезнь в этом».
Ефрейтор приложил руку к груди и поморщился:
— Вот здесь у меня горит.
— А вы думаете, у других не горит?
Ефрейтор промолчал, виновато опустив голову.
— Послушайте, Груздев, — сказал вдруг Нечаев, мягко положив ему на плечо руку. — Вы сильный человек, и не вам падать духом. Давайте лучше поговорим о деле. На днях я письмо получил от уволенных в запас товарищей. Помните Зимовца, Кравченко?
— Помню, — оживился ефрейтор. — Где они сейчас?
— В Донбассе.
— Что пишут?
— А вот заходите завтра ко мне. Мирзоян придет, Зозуля. Почитаем, посоветуемся. Ладно?
— Приду, товарищ капитан.
Нечаев смотрел в потеплевшее лицо ефрейтора и думал: «Как хорошо, что вспомнил я о письме. Сразу человека отвлек от грустных мыслей». Он еще хотел поговорить с ефрейтором, но в этот момент в комнате, откуда все время доносились переливы гармони, вдруг вспыхнула песня, громкая, многоголосая. Нечаев послушал и улыбнулся:
— Молодцы, хорошо взяли,: — и, поднявшись с табуретки, спросил ефрейтора: — Подтянуть не желаете?
— Можно, — нехотя согласился Груздев, но тут же прибавил: — Только у меня, товарищ капитан, горло побаливает.
Домики, в которых жили семьи офицеров, были небольшие, желтые, под ребристой светло-коричневой черепицей. Стояли они в два ряда, образуя улицу, широкую и прямую. Мельников занимал крайний домик. Перед самыми окнами начинался обрывистый спуск в приречную впадину, густо заросшую кустарником, и высокими деревьями. Деревья важно раскачивались под напором ветра, словно раскланивались то в одну, то в другую сторону. Сквозь голые сучья поблескивал первый ледок, сковавший недавно дождевые лужи.
Здесь целыми днями шумела детвора. Мальчишки с отчаянным визгом устремлялись с обрыва вниз, отважно размахивая руками. Когда Мельников заезжал домой, чтобы отдохнуть после обеда, он подолгу любовался их игрой и очень жалел, что нет рядом Володи и Людочки: вот бы где им раздолье-то было.
Сегодня, выбравшись из «газика», комбат снова залюбовался маленькими бегунами, которые, по-птичьи раскрылатившись, бросались с крутизны, как парашютисты с самолета, теряя на ходу шапки, варежки, перевертываясь через головы.
Рядом с Мельниковым топтался шофер Джабаев. Он тоже смотрел на детей, хохотал и восторженно взмахивал руками:
— Ай здорово! Ай хорошо! Герои будут, товарищ подполковник!
— Да, молодцы ребята, — улыбаясь, ответил Мельников и, словно вспомнив что-то, проговорил задумчиво: — Эх, детство, детство! И кто в эти годы не мечтает о больших полетах...
Широкоскулое смуглое лицо шофера еще больше расплылось от смеха. С детским восторгом он потер ладонь о ладонь и заговорил часто-часто, не успевая заканчивать фразы:
— Мечтает, хорошо мечтает, товарищ подполковник. Мысль, как орел... ух, душа замирает!
Мельников кивнул головой и направился к крыльцу. Он отыскал в кармане ключ, открыл дверь и вошел в коридорчик, Джабаев следовал за ним. Зная, что командир все еще живет без семьи, он считал своим долгом позаботиться о его домашних удобствах: часто заливал свежей водой рукомойник, иногда втайне от подполковника протирал влажной тряпкой стол, окна, стулья. Сегодня утром привез охапку сухой щепы, хотел затопить печку, но Мельников не разрешил:
— Что это вы, Джабаев, придумали? Еще тепло на улице.
Солдат смущенно постоял на месте, потом придвинул дрова поближе к печке и ушел. Сейчас он опять стоял возле печки и черными, как зрелые арбузные семечки, глазами поглядывал на комбата, будто спрашивал: «Теперь, может, затопить?» Уловив его мысль, Мельников сказал:
— Вечером топить будем.
Шофер уехал.
Раздевшись, Мельников прошел в комнату. Она чуть не наполовину была завалена книгами, которые на днях прибыли скорым багажом. Они лежали на двух этажерках, в фанерном ящике, на подоконнике. Военные журналы занимали почти весь стол. Здесь же стоял портрет Наташи. Отодвинув несколько журналов на край, Мельников сел на стул и достал из кармана конверт с письмом жены. Он получил его часа три назад. Тогда же в штабе распечатал, пробежал беспокойным взглядом первые строки:
«Здравствуй, дорогой Сережа. Крепко тебя целую».
Дальше Мельникову читать не дали. В комнату стали заходить офицеры. Потом на территории батальона появился командир полка. Пришлось походить с ним по ротам, учебным классам. Поборов нетерпение, комбат носил письмо в кармане и все это время испытывал такое чувство, будто ему предстояло свидание с Наташей.
И теперь, развернув письмо, он невольно вздохнул. От мелких неровных строчек повеяло родным, ласковым теплом.
Наташа писала:
«Мой дорогой, твое письмо спутало все мои мысли. Невозможно описать того состояния, в котором я нахожусь все эти дни. Гнев, злость, обида смешались в один ком и раздирают на части сердце. Никогда еще не чувствовала себя так угнетенно и одиноко. Мне никак не хочется верить тому, что произошло. Но твое письмо... Ой, лучше бы оно затерялось, не попало в мои руки. Сижу и плачу. Неужели ты, Сережа, не хочешь нашего счастья?»
Мельников оторвал глаза от строчек и откинулся на спинку стула. Ему показалось, что в комнате стало холодно. «Ты не хочешь нашего счастья». — Как это можно писать такие слова? Он перечитал их еще раз и нервно забарабанил пальцами по столу. Посидев немного, стал читать дальше:
«Я не понимаю, Сережа, почему после стольких лет службы на Дальнем Востоке ты снова попал в захолустье. Неужели ты не имеешь права служить в Москве? Здесь квартира, семья. Скажешь: приказали, не спросили. Не верю. Дальневосточники имеют право на выбор. Ох, как ты равнодушен. Тебя не волнует учеба сына, моя работа. Нет, я не могу писать без слез. Я устала».
Мельников поднялся и заходил по комнате. Его возмущали упреки жены, но вместе с тем было жаль ее. Он представил, как она писала эти строчки. Наверное, то и дело подносила к глазам платок. А может, бросала ручку и, закрыв руками лицо, долго сидела, вздрагивая плечами. Будь он там, рядом с ней, все было бы иначе. Она поняла бы...
