Сын посоветовал: качеством. Завести новые машины, работать на сахаре, варенье, соках. Ишь-ты, а не жирно ли будет деревне да окраине сахарные конфеты жевать? Но, впрочем, как хочешь, мне скоро помирать, хозяйствуй, сынок, по-своему, только денег не проси… А деньги и не нужны: есть на свете кредит — слава богу, в Москве живем; ну, хоть не совсем в Москве, но Москву кормим. И станем ее кормить таким шоколадом, чтобы Эйнем зачесался от досады. Не бойтесь, папаша, я вашего воспитания, но только время сейчас на новый курс поворачивать… Ишь-ты, слово какое — курс, мы таких и не знали… Ну-ну, сынок, заворачивай дело, а я посмотрю. А как с рабочими будешь, ась?.. Нынче и рабочий другой стал, после девятьсот пятого-то, у него тоже курс… Валяй, сынок, может, и дело сделаешь. Только ты за рабочим смотри, не давай ему засиживаться очень; ученик, он выгоднее, сам знаешь наш обычай, на том стояла Марьина роща…
Да, на том стояла Марьина роща, темная окраина.
* * *
Вскоре после выгодного пожара «Патронки» пожаловали к Гусарову весьма корректные господа в котелках и предложили ему продать то, что осталось от завода, но с обязательством прекратить навсегда выпуск малокалиберных патронов… Гусаров ответил, что пожар, вообще говоря, произошел вовремя, завод пора было обновить, расширить, и что с помощью страховой премии он вполне с этим справится. Но в хорошие руки и за хорошую цену отчего же не продать ходкое дело? А подписка… пожалуйста, подписку он даст любую. Сторговались. Зашел в последний раз Гусаров на заводик, где уже кипела работа — восстанавливали цехи, — попрощался со старыми рабочими, прослезился, все честь-честью.
Приехали на завод бельгийские мастера, привезли и установили новое оборудование. Пошла работа. Бельгийский директор руки потирает, но присматривается. И вот, присмотревшись, замечает он, что бельгийский Жан, получая втрое против русского Ивана, дает пользы втрое меньше. Не поверил своим глазам директор, поднял учет, бухгалтерию: все верно — русский Иван на таком же оборудовании работает куда производительнее, чем бельгиец Жан, у которого договор с правлением подписан и который вовсе не торопится умирать от свинцового отравления. В один пасмурный весенний день 1913 года директор заводика мсье Латуш по поручению правления расторг договоры со своими соотечественниками, выплатил положенную неустойку и отправил их восвояси. Русским мастерам выдал на пасху по пятнадцати рублей наградных, но никаких договоров не заключил.
В этом и была его ошибка. Летом лучшие мастера вдруг сразу собрались в деревню на полевые работы, взяли расчет и ушли. Пришла осень, они не вернулись к мсье Латушу. Уехали мастера недалеко, на Ярославское шоссе. Там около Пятницкого кладбища неугомонный Гусаров поставил новую мастерскую и возобновил выпуск доходных малопулек. Пока мсье Латуш сносился с правлением и советовался с юристами, подошел август 1914 года, когда всякие патроны стали необходимы.
Война… Не сразу дошло до сознания это ужасное слово. Даже те, кому она была явно не нужна и не выгодна, в порыве патриотизма одобряли ее. Толпы демонстрантов устремлялись на Тверскую, к дому генерал-губернатора, чтобы выразить свои чувства.
Демонстрации возникали не стихийно. Хозяева фабрик и мастера, до того свирепо штрафовавшие за потерянную минуту, вдруг подобрели, прекратили работу с полудня, разрешив рабочим выражать патриотические чувства за хозяйский счет. А марьинорощинских обывателей попросту сгоняли на демонстрацию околоточные и городовые.
Толпа ремесленников с учениками повалила в город. Портрет царя взяли в полицейском участке, иконы собрали по домам, два национальных флага пожертвовал Захар Захарович Тихов.
Совершенно ошеломленные событиями, мушкетеры растеряли свою солидность и, как обыкновенные мальчишки, примкнули к марьинорощинской разношерстной толпе.
Идти было весело. По дороге вливались все новые и новые группы, откуда-то вышел крестный ход с хоругвями и певчими и возглавил шествие, но ненадолго. Большая толпа фабричных смешала все ряды, заводский оркестр грянул военный марш и совсем заглушил певчих. Видя, что бороться с медными трубами невозможно, крестный ход свернул в сторону.
По Тверской двигались в плотных колоннах. Мушкетеров несло в этом водовороте. Хроменький Ваня Федорченко отстал, но двоим удавалось держаться вместе. Своих, рощинских, они давно потеряли.
У Скобелевской площади был затор. Вокруг памятника генералу сгрудились толпы, с балкона губернаторского дома что-то выкрикивал военный. Толпа отвечала ему невнятным гулом.
Заводский оркестр грянул оглушительный марш, и, точно послушные его зову, потекли толпы вниз, к Охотноному ряду. Каждая группа пела свое: одни пытались петь гимн, другие — церковные песнопения, а рабочие, среди которых плыли два мушкетера, вполголоса, но явственно пели «Смело, товарищи, в ногу». Так, с революционной песней прошли они мимо балкона губернаторского дома, откуда неслись приветственные возгласы высших офицеров и гражданских чиновников.
На спуске люди прибавили шаг, тесные ряды стали размыкаться. Около Камергерского переулка Ваня Кутырин замахал руками и стал кричать:
— Леша! Леша! Микула!
То ли Лешу Талакина унесло людской волной, то ли он не слышал зова, но он мелькнул и скрылся; мушкетеры решили, что Ваня ошибся и принял за Лешу какого-нибудь немного похожего молодого рабочего.
* * *
…Угар первых недель войны. Пестрые флажки союзных держав. Можно, ничего не боясь, во все горло петь «Марсельезу», вчера еще запрещенную, гонимую, революционную «Марсельезу», сегодня — гимн союзной державы. Новые гимны: мелодичный, танцевальный бельгийский «Апрэ ле сьекль д’эсклаваж», простенький сербский. Нелепый инцидент во время исполнения английского «Год сэв ди кинг», когда некий седовласый развел руками и сказал: «Да ведь это мотив немецкого гимна», за что был помят и выброшен из рядов демонстрантов.
«Война», «войне», «войну» — во всех падежах замелькало это страшное слово на страницах газет. Героические бельгийцы, стойкие сербы, темпераментные французы, хладнокровные англичане, «С кем ты, прекрасная Италия?» Нос Фердинанда Кобургского, баки Франца-Иосифа и пронзительные усы Вильгельма. «Наши доблестные…», «Благородные союзники…», «Мощный английский флот, сильнейший в мире», и, наконец, лихой казак Козьма Крючков: у него во взоре победа, а на пике насажены жирные немцы и тощие австрийцы.
Исчезают белые летние кители и рубахи, военные одеты в новое обмундирование цвета хаки. Надевают форму офицеры запаса: известный актер становится подпоручиком, художник-пейзажист — прапорщиком, адвокаты ловчат попасть в военные чиновники; модные дамы примеряют косынки с красным крестом: их назначение — утолять муки воинов, разумеется, не всех, но даже в самом малом офицерском чине.
Печенье «Король Альберт», папиросы «Козьма Крючков», духи «Союз» с флажками стран сердечного согласия…
Нарядная публика машет платками вслед отходящему скорому поезду. Из окон смотрят смелые, благородные капитаны, лихие корнеты, мудрые полковники, поседевшие не в боях генералы. А на товарных станциях, вдали от вокзальных парадов, один за другим грузятся эшелоны теплушек с призывниками. Провожатых нет: район погрузки зорко охраняется от шпионов и плачущих жен.
Тысячи, тысячи от станка, от сохи отправляются на фронт. Идут воинские поезда мимо дачных платформ. В открытых дверях теплушек — молодцеватые солдаты с гармошкой. Дачная публика кричит «ура» и бросает им цветы, и пачки махорки. Поют гимн. Защитники родины едут! Кто там не снял шляпу? Панама зазевавшегося старика летит под колеса. «Ах, он еще ворчит? А может быть, он — немецкий шпион?..» — «Отпустите дурака, я его знаю, он пенсионер, отставной чиновник…» — «Шел бы ты, папаша, домой от греха…» — «Позвольте, уважаемый, я вам помогу… Фу, какой грубый народ!.. Хотя, с другой стороны — патриоты. Шляпочку вашу я почищу, хе, хе…»
А люди шли и шли на войну… Восемь миллионов людей было призвано в войска… Десять миллионов… Двенадцать… К концу войны четырнадцать миллионов мужчин оторваны от мирного труда.
* * *
Весной 1915 года мушкетерам выдали аттестаты зрелости. Володя Жуков, отставший от Вани Федорченко из-за рокового увлечения сыщиками и пикантными фильмами, дал обязательство идти добровольцем на фронт и тоже получил аттестат в порядке ускоренного выпуска: слишком велики были потери в боях, чтобы считаться с каким-то годом обучения.
Через некоторое время, получив короткий отпуск, Володя появился в Марьиной роще с погонами, украшенными пестрыми выпушками вольноопределяющегося, не столько гордый, сколько смущенный своим положением. Ни особого восторга, ни зависти его поступок среди сверстников не вызвал, а улыбки девушек были ему не в диковину. Никакого патриотического энтузиазма он не испытывал, а близкая отправка на фронт просто пугала.
