— Ничего удивительного. — Иван Петрович внимания на зубоскальство Вьюшкина не обратил и засунул баночку гуталина в карман ватника. — Гость–то, квартирант мой, ой–ё–ёй какой! Хватится баретки почистить, а я ему — что? Нашего «березового крему»?
— А он откуда — из района? Представитель?
— Куда — представитель! Профессор! Из Москвы.
4
За день Майбородов вышагал добрых пятнадцать километров. Первая разведка убедила его в том, что он не ошибся, выбрав село Гостиницы местом для летней работы. Лес, река, суходолы могли дать богатейший материал для наблюдений. Да еще — не без оснований же так названная на карте — Журавлиная падь, большущее болотище.
Усталый, поджидал он хозяев на чистом крылечке, щурил глаза на огромное багровое солнце, которое больше чем наполовину уже опустилось за лес. От леса, через Журавлиную падь, прямо к селу, будто чернила на промокашке, быстро ползла лиловая тень.
Первым появился Иван Петрович. Вместе вошли в дом, и, пока гость снимал свою куртку, хозяин, погремев за кухонной переборкой, вынес ему черную баночку.
— Ежели почистить с дороги желаете… — Иван Петрович показал на болотные сапоги Майбородова и уже менее уверенно предложил: — Гуталин вот имеем…
— Что вы! — воскликнул гость. — Какой гуталин по весне! По болотам, вижу, вы не хаживали, Иван Петрович уважаемый!
— Да где там! — Иван Петрович насупился. В его памяти мелькнули моховые топи Курляндии, осьминские, середкинские зыби.
Но Майбородов обиды его не заметил.
— Я вас научу классическую мазь приготовлять, — сказал он. — Достать надо воск, свиное сало, сажу и еще кое–что. Вода от такой смазки, как черт от ладана, отскакивает. Я вам расскажу удивительный случай…
Пока этот случай рассказывался, пришла Евдокия Васильевна, и сразу же из кухни послышался треск щепок, горящих на шестке, глухой стук чугунов, звяканье жестяных тарелок.
За Евдокией Васильевной явилась и Таня. Сумрачная, скрылась она в комнатке–боковушке, которую Майбородов прежде не заметил, и вышла оттуда только к самому ужину.
За стол уселись при свете стеклянной керосиновой лампы, подвешенной к черному потолочному крюку.
— Да, по птицам, по птицам, Евдокия Васильевна, — отвечал на вопрос хозяйки Майбородов, обсасывая косточку, выловленную в щах. — Изучаю, как живут, как ведут себя, куда улетают, где гнездуются.
— Так ведь и я тоже по птицам, гражданин! — Евдокия Васильевна оживилась. — Птичница я в колхозе. Вот и добро, вместе работать будем. У меня там не то что куры о дне — индюшки сидят на гнездах. Покажу, пойдем завтра–то.
— Да погоди ты, — остановил жену Иван Петрович. — Индюшки, индюшки! Осенью считать будешь, чего хвастать!
Разговаривая с профессором, Иван Петрович проникался к нему уважением. По всему свету человек поездил, чего только не повидал, а уж птичью повадку знает — дальше некуда. И Краснов охотно вел беседу:
— Наши места птицей богаты. Фазан до войны водился, — не знаю, как нынче. Не замечал что–то, — может, извели. Его прежде берегли, — хозяйство тут было охотничье, — стога вичные в лесу на зиму оставляли, на прокорм. Мелкий ельничек подсевали.
— Наш северный фазан неинтересная птица. На юге, в Средней Азии, — это фазан!..
— Слыхивали, слыхивали. — Иван Петрович погладил бородку. — Дочка рассказывала про этаких жар–птиц. Она, Танька–то наша, не под Уфой, где мать, была, а со школой в Казахстане. Вот, говорит, да — птицы!.. Не журавли какие–нибудь.
— Между прочим, много в ваших местах журавлей, Иван Петрович? — спросил Майбородов.
— Журавлей? — Краснов удивился. — Никаких журавлей у нас нету.
— Да что вы? А как же — «Журавлиная» да еще и «падь»? Дальневосточное какое–то, таежное название…
— Падь — оно просто: спадом к реке идет. Этакая мочажина, всему селу горюшко. А Журавлиная — так она не Журавлиная по–правильному, а Журавлихина. Это на планах ее в Журавлиную переделали.
— Бабка жила у нас, Журавлиха, Журавлева значит… — опять было вступила в разговор Евдокия Васильевна, но Иван Петрович перебил ее:
— Не с того конца начинаешь. Мюллер хозяйствовал тут, на буграх, за болотом. Давно, конечно, это было. Уж на что мы с хозяйкой в годах, а и то в ту пору поди–ка еще в женихах–невестах ходили. И случилось тогда… будто бы трехсотлетие дома Романовых, не припомню в точности. Мюллер возьми и устрой у себя на усадьбе гулянье. Вина казенного выставил, смоляные бочки жег. Ну, с нашего села и привалило… И вот теперь про Журавлиху. Вдовствовала баба, с молодых лет без мужской приглядки жила, к винцу пристрастилась. Ну как такой случай пропустить! Самой за шестьдесят, а тоже отправилась в имение. Перебрала там лишку. Народ обратно к домам буграми кружит, вкруг болота, а она, распьянеха, прямиком резанула. Да и увязла, только ее и видывали… Долго после толки разные у нас ходили, — дескать, душа бабкина там по ночам воет, а это, известно, бык болотный.
— Выпь, — поправил Майбородов. — Голосок в самом деле кого хочешь напугает.
— Ну да, выпь, — согласился Иван Петрович. — Только после революции, как отмирать всякая такая чертовщина стала, позабыли и это дело. А название вот — Журавлихина падь — живет.
— Досадно, — сказал Майбородов. — И за бабку и за себя. Рассчитывал на журавлей.
— А ты что — как день ненастный? — Иван Петрович повернулся к дочери. — Какое опять неустройство?
— Да и не опять вовсе, а все то же.
— Не хотят?
— Не хотят. И зачем тогда учили!
Иван Петрович обмахнул рукой бородку:
— Как вернулась из эвакуации, так садами, товарищ профессор, забредила. Хорошо им там, на юге, сады садить, а у нас? Колхозу не до этого, других забот хватает. Хлеб нужен, а яблоко — не хлеб.
— Сады? Замечательно! — горячо сказал Майбородов. — Почему только на юге? Везде их садить надо. Читаете в газетах, что правительство говорит о садах? Вот вам, говорит, саженцы. Вот новые сорта. Вот специальные машины. Сажайте и в городах и в селах… Как можно пренебрегать садами! Жизнь человеческую они красят. У некоторых народов, если хотите знать, недаром существует обычай: при рождении ребенка сажать деревцо. У других — каждый молодой человек, чтобы в определенный срок получить свидетельство о совершеннолетии, должен к этому сроку вырастить плодовое дерево — все равно где: на своем дворе, за городом… Разве плохой обычай? А в наших условиях сад, я бы сказал, — знак совершеннолетия колхоза.
— Правильно! — воскликнула Таня. — А так какие–то недоростки мы. Война давным–давно окончилась, у нас же всё про клевера да про овес разговоры…
— Тише, тише, — остановил ее строго Иван Петрович. — Подрасти, прежде чем судить: правильно — неправильно. Скороспелка!
Таня отвернулась при грубом окрике отца, вдвое обидном в присутствии постороннего человека, да еще такого, как московский профессор. Евдокию Васильевну тоже задела выходка Ивана Петровича. Девка на выданье, самостоятельная, к чему конфузить ее при чужих. Других корит, а сам на язык скорей скорого. Что дома, что на собрании, будь тут представитель из района или еще кто из начальства, мужику все равно, не поостережется на язык — что думает, то и выкладывает. «Глаза замазывать на наши недостатки — пользы никому нет, — объясняет потом, если упрекнут односельчане. — Крутить да вилять — этого от меня не ждите. А что, не правильно я сказал? Ну–ка!»
«Кто спорит, — может, и правильно, — рассуждает в таких случаях Евдокия Васильевна. — Да зачем же сплеча рубить, и опять же — при чужих людях. В семье говори что хочешь, — в семье и не такое бывает, — только бы сор из избы не выносить, людям на забаву».
Евдокия Васильевна, сердясь глазами, прибрала тарелки, накрыла стол к чаю. Сама не села. Ивану Петровичу такая повадка ее была известна, хотел было и он рассердиться в ответ, но, вопреки мнению Евдокии Васильевны о нем, воздержался, продолжал разговор с гостем.
Отпили чай, ушла в свою боковушку Таня, угомонилась и Евдокия Васильевна, а беседе за столом не предвиделось конца. Был гость не по летам моложав, краснощек, бодр, легок на ноги, — завидовать бы, кажется, такому. Но загляни в душу к нему — есть чему и посочувствовать, оказывается…
Случится же такая смерть, нежданная и непутевая. Помнит и Иван Петрович одну ночку, когда полк шел через темный осенний Ленинград, по дождю и слякоти, под черными тучами. Не то что соседа, руку поднеси к глазам — не увидишь. Наткнулись на площади на разбитую машину, — шофер врезал ее в какой–то конный памятник; сидел на подножке, закурить боялся. Над городом немцы гудели, прожектора копались в тучах — выискивали, об асфальт звякали осколки. Как было винить шофера? Ощупью ехал.
Некого было винить и в смерти жены Майбородова — Марии Никитичны. Такой же ночью столкнулись машины в кромешном мраке. И не уехал профессор со своим институтом из Москвы в Сибирь, остался бобылем с дочкой в Танюшкином возрасте.
