Некого было винить и в смерти жены Майбородова — Марии Никитичны. Такой же ночью столкнулись машины в кромешном мраке. И не уехал профессор со своим институтом из Москвы в Сибирь, остался бобылем с дочкой в Танюшкином возрасте.
— Надолбы вместе ставили, траншеи копали, — протирая платком стекла очков, рассказывал и рассказывал Майбородов. — Ну, а потом, когда врага отогнали, понемногу возобновилась и научная работа. Не один же я остался в институте. Всех разве увезешь! Непременно кто–нибудь замешкается.
Сочувствовал Иван Петрович печали гостя, но о своем горе умолчал, даже на фотографию в траурных лентах не обратил глаз ни разу, — не потому, что забылось это или улеглось, — просто не любил говорить о смерти. Придется если говорить о живых, зайдет речь о детях, похвастает профессор своей дочкой, к примеру, — вот тогда и Иван Петрович расскажет о Петюшке. Вынет из комода подзорную трубу в три колена, собственноручно сработанную сыном, вынет паровую машину, которая своим ходом может по полу катиться и свисток давать, — четырнадцатилетним мальчишкой построил ее Петька совместно с Кирюшей–кузнецом. Вынет почетную грамоту, выданную молодому трактористу районным исполкомом… Не бросила мать дорогих реликвий, когда колхоз отступал в далекие тылы. Увезла, сохранила. Покажет, наконец, Иван Петрович и сынов орден, который туда, в тылы, переслал матери командир части. А сейчас — к чему же такой разговор? Заговорили о смерти — Петюшка тут ни при чем. Мертвым сына своего не видел, помнил его живого и думал всегда о нем как о живом.
1
Панюков сидел на трухлявом пне в церковной ограде. У ног его лежала обтаявшая и успевшая обсохнуть широкая могильная плита. На сером камне под чешуей лишайника еще различалась полувековой давности надпись: «Ушел наш голубь в двери рая, а мы живем, зачем не зная».
С мальчишеских лет были знакомы Панюкову эти стишки, кем–то сочиненные и кем–то высеченные по заказу «безутешной вдовы со чадами» в память почившего в бозе купца второй гильдии Ерофея Силыча Подлещикова. Отец Панюкова, веселый лысый паромщик и рыбак, говаривал когда–то любопытствующему сыну: «Вранье, Семка. Толстосумова дорога прямиком в ад ведет. Да и на голубя Ерофей Силыч мало смахивал. Помню, брат, его, хорошо помню».
Вопрос о загробном местопребывании купца Подлещикова, таким образом, для Панюкова был давно решен, но только, быть может, сейчас Семен Семенович задумался над смыслом слов: «а мы живем, зачем, не зная».
— Ясно–понятно! — сказал он вслух, спугнув своим высоким тенорком синичку–лазоревку, по–мышиному тихо копошившуюся в голых прутьях шиповника. — Получила кубышку в наследство, ела–ела, не проела, мяса нагуливала. Вот и скулила от безделья: зачем, зачем! Поработала бы — другое на ум пошло.
Мысль о проеденных вдовой кубышках обеспокоила Панюкова. Колхоз остро нуждался в деньгах, куда ни повернись — давай деньги. Лошадей покупать — деньги, коров — опять они, минеральные удобрения — тоже, а там стекло для парников, кровельное железо… Да хотя бы вот хомуты…
С церковного пригорка открывался широкий обзор. На уклоне к реке, где дед Березкин будет сажать свои овощи, на желтом снегу шахматным строем чернели ровные пирамидки торфа, вывезенного для удобрения огородов. Вкруг подвод там столпилось несколько женщин и мужиков, они размахивали руками и, должно быть, изрядно галдели. Кто–то возился возле распряженной лошади: по зеленому ковровому платку — видать, Марья Зуева. Ясно–понятно, гнилой гуж разлезся. Поймает теперь на селе, на кого наорет? На председателя. Да и те вон — на кого руками машут? На него же. Полозья у саней растрескались поди, или оглобли из заверток выскакивают…
Панюков до войны работал бригадиром–полеводом. Дела в бригаде у него всегда шли, ну если и не отлично, то, во всяком случае, хорошо, — лучше, чем у других колхозных бригадиров. Шуму он поднимал много, зато где надо что вырвать — вырвет. И удобрений лишку отвоевывал, и плуги поновей, и овсеца коням. В поле тоже пошумливал: «Спим много, проваливаем кампанию!» Никакая кампания, однако, не проваливалась, и, когда наступала осень, — у кого оказывались высокие урожаи и большая выработка трудодней? У панюковских.
В ту пору довоенную ему не было и тридцати пяти. Широкий в плечах, невысокий ростом, с белобровым круглым лицом, он и весь был какой–то округлый, и на своих коротковатых с кривинкой ножках, точно на колесах, не ходил, а катился по полям. За эту округлость да за присловье «ясно–понятно» девчата прозвали его ясным месяцем и, бывало, как увидят издали, так и затянут: «Ясный месяц плывет над рекою». Семен Семенович обижался, но ему все некогда было схлестнуться с насмешницами по–серьезному, и он откладывал это до более свободного времени. А работа бригадира известна, — свободного времени не скоро дождешься.
На войне бывший бригадир от рядового дослужился в разведке до старшего сержанта, последний год был старшиной штабной роты на одном из южных фронтов. Иной раз встречался с командующим — генерал–полковником. Случались минуты — командующий угощал стопкой и расспрашивал про житье–бытье. Семен Семенович воодушевлялся, рассказывал о колхозе, о пшенице–белоколоске, даже и о «ясном месяце» вспоминал без обиды.
В походах по немецким да по австрийским землям Семен Семенович, которому уже шло к сорока годам, хозяйским глазом оценивал виденное. Не лежало сердце старшины, к чужим селениям да городишкам. «Ишь ты, даже дрова и те норовят как на картинке сложить», — думал он, глядя на аккуратные поленницы в обнесенных палисадниками дворах. Всё для видимости. А разберись поглубже — отделяется народ друг от друга, жимолость стеной ставят между дворами — не заглянул бы кто. Каждый сам за себя и один против другого. Вот откуда буржуй берется.
Пестрополье, индивидуальная чересполосица вызывали его снисходительную улыбку, а над сельскохозяйственными машинами, соответствовавшими изрезанным полям своей малой мощностью, он просто–напросто смеялся. Семен Семенович давно привык мыслить большими масштабами: посев — так чтоб сотни гектаров, урожай — так чтобы тысячи пудов.
Когда и как вернется он в свое село, об этом Панюков в ту пору и не думал. Но подсознательно в нем копилась жажда больших дел, и, возвратясь после демобилизации со множеством медалей, которые своими надписями, как флажки на карте, отмечали его боевой путь по столицам Европы, он дня не прогулял без работы. Прежде всего ему не понравилось новое строительство на родном пепелище.
— Ты что, Иван Петрович, свихнулся? — сказал он Краснову при первой же встрече. — Куда ты крышу этаким кукишем задрал? Не изба, а немецкая кирка. Весь вид портит. Моду такую выдумывать нечего. Избушек на курьих ножках строить, ясно–понятно, не будем: жизнь наново — так и жилье наново, но и кукиши–то зачем? Эка ты, Иван Петрович!..
— Хватил — кирка! — обиделся тогда Иван Петрович. — Строил как на душу легло — чтоб попросторней жить.
Стремление Краснова жить попросторней Панюкову было понятно. До самой войны Иван Петрович теснился с семьей в дедовой гнилой избенке и, сам плотник, никак не мог новую срубить: то в районе на постройке Дома Советов работает, то колхозную конюшню возводит, то клуб вздумали соорудить… Так годы и текут, до своего руки не доходят.
— Просторней — этого, Иван Петрович, никто не осудит. Это дело законное, — ответил Панюков Краснову. — Надо, чтобы и внешний вид соответствовал. Помнишь, в Москве, на выставке, мы видели новое белорусское село? И просторно всем, и красота какая! Социалистическое село — вот что нам надо, Иван Петрович. Чтобы у нас те, там, за кордонами, учились, как строить. Не только за себя думать приходится. Слушай, что тебе скажу. Подходит как–то раз в Чехословакии крестьянин ко мне один. Он мал–маля по–русски, я мал–маля по–ихнему. Разговорились; «Скажите, говорит, товарищ, у вас, слышим мы давно, крестьяне коллективно работают. Как это — удобно? Выгодно?» Ну, про выгоду я ему с легкостью доказал. Подсчитал, чть на трудодень каждый получает, сколько трудодней хороший работник вырабатывает, сколько земли за нами государство закрепило, какие удобрения отпускает, и так далее, и так далее. Цифры внушительные. Ему, вижу, и во сне такие доходы не снились. «Верно, говорит, верно, от вас от третьего подобное слышу. Данные полностью совпадают. Ну, а, извините, как у вас быт? С жильем как, с благоустройством?» Тут, Иван Петрович, уж извини меня ты, не про наши Гостиницы я ему рассказал, а про то белорусское селение. И пока рассказывал, полный план у меня в голове сработался, — каким будет наше село в ближайшие годы, за всех нас, гостиницких мужиков, дал партии мысленное слово оправдать свой рассказ. Понял ты меня, Иван Петрович?
