Воспользуюсь сличаем, чтобы объяснить одну особенность государственного аппарата, отлаженностью которого хвастал Витман в первое время нашего знакомства. Аппарат действительно был отлажен великолепно, но это был хороший механизм — и только. Отличительная особенность каждого механизма — действовать в одном направлении — была свойственна и этому аппарату. Он с невероятным успехом мог следить за чистотой идеологии высшего класса, он мог вести борьбу с примазавшимися, мог даже препятствовать проявлению свободного мышления, но средний и тем более низший класс были вне сферы действия этого аппарата. Для пресечения преступлений достаточно было милиции и гепеу; проявлений политической активности низших классов не замечалось в течение тридцати лет, и малопомалу классы эти ускользнули изпод бдительного надзора. Надо было наверстать потерянное, надо было всякими правдами и неправдами привлечь провокаторов из враждебного лагеря. Я оценил по достоинству государственный ум правителей и коечто намотал себе на ус.
Расстался я с Витманом дружески и даже обещал изредка заходить к нему. Повидимому, запрещение знаться с липами низших классов было временно отменено.
Я чувствовал, что золотое время движения проходит. Следовало сейчас же выступить решительно и открыто, или в дальнейшем работа столкнется с непреодолимыми трудностями… Но подготовка! Как можно выступать сегодня — ведь это верный провал…
Вернулся домой я очень поздно и к Мэри не пошел, отложив визит до завтра. Утром, выходя на работу, я увидел в окне магазина книжку стихов моего другапоэта и намеревался весь вечер провести вместе с Мэри за чтением этой изумительной книги.
После работы я, не заходя домой, поспешил к Мэри. День был пасмурный, дорога грязная — это несколько понизило мое настроение. Но всетаки то, что я узнал, как громом поразило меня.
— Он умер! — закричала она, увидев меня. Я в изумлении остановился. Мэри плакала, ломая руки.
— Он умер! Он умер! — кричала она.
— Кто умер?
Она не могла ответить и только бросила мне такую же книгу, какая была в моих руках. Я понял все.
— Когда? Как? — спрашивал я.
Из слов взволнованной девушки я узнал, что вчера вечером поэт получил книгу, читал ее, запершись в своей комнате, потом долго ходил взад и вперед, а наутро его нашли повесившимся. Ни записок, ни писем он не оставил.
Прочитав несколько стихотворений, я понял все: он не мог вынести надругательства над своим искусством. Книгу так изуродовали, что некоторых стихотворений нельзя было узнать.
Конечно, причина вполне уважительная, но я не понимал его до конца. Разве так бы поступил я? Никого! Я только бы с удвоенной энергией продолжал борьбу. Он был членом нашей организации, и его самоубийство просто преступно. Это малодушие! Может быть, читатель обвинит меня в черствости, но у меня возникла и такая мысль: не лучше ли для нашего дела, если поэты не будут участвовать в нем?
Что можно было ответить взволнованной и плачущей Мэри? Я ничего не мог сказать, кроме:
— Нет, мы этого так не оставим!
— Что же вы сделаете? — сквозь слезы спросила она.
— Будем бороться!
Она посмотрела на меня с восхищением и вместе с тем — с жалостью. Кого она больше любила — его или меня? Но этот вопрос был неуместен после трагической смерти соперника.
Скоро пришел старый философ и долго утешал Мэри, говоря, и очень длинно, о покорности судьбе, о преступности самоубийства и т. д. После его ухода Мэри сказала:
— Будьте осторожнее с Фетисовым (так звали философа).
— Почему? — удивился я.
— Не знаю почему… Он начал очень мертво говорить.
Девушка инстинктивно чувствовала чтото неладное. У меня не было никаких оснований подозревать старика в чемлибо, но я поспешил согласиться с Мэри. Люди, привыкшие к опасности и риску, склонны к суевериям, и я не представлял исключения.
Двадцать восьмая глава
Общее собрание
Трагическое событие только ускорило развязку — оно явилось толчком к более энергичной работе по подготовке решительного выступления. Я не буду переоценивать своей роли в начавшемся движении: в дальнейшем оно развертывалось стихийно, и моя роль в последнее время была скорее сдерживающей, чем возбуждающей. До меня каждый день доходили слухи о возникновении новых ячеек, тут и там вспыхивали частичные забастовки, мне приходилось предостерегать, останавливать, уговаривать беречь силы для общей и решительной схватки. На заводе мою политику истолковали посвоему.
— Вы знаете, что говорят о вас, — сказал мне както Алексей, — что вы — агент правительства!
Это возмутило меня. После того, что я сделал для них, они не верят мне.
— Говорят, что вы подосланы от правительства со специальной целью. Они вправе не верить вам, так как вы — выходец из их класса…
О, этот проклятый катехизис! Не сделал ли я ошибки, дав его рабочим в неизменном виде? Он научил их видеть своего врага, но и сделал способными видеть врага в каждом, принадлежавшем не к их классу.
Хорошенько обдумав вопрос, я сказал:
— Что же, — надо начинать действовать…
Алексей обрадовался. Мы обсудили положение и выбрали момент, который считали наиболее удобным.
Каждый год на заводе происходили выборы: завкома, делегатов (то есть сборщиков всяческих "добровольных" взносов), депутатов в советы и т. д. Заседания эти выродились в своего рода молебен с проповедью. Приезжал инструктор, торжественно открывал собрание "Интернационалом" и речью, затем оглашался список намеченных ячейкой товарищей, инструктор торжественно провозглашал:
— Кто против?
Против никто не высказывался, и собрание так же торжественно закрывалось. Одним словом, это была столько же торжественная, сколько и ненужная процедура.
На таком собрании мы и решили провести первое сражение. Мы раздобыли текст никем не отмененной конституции, в которой черным по белому было сказано, что избирательным правом пользуются все граждане, не опороченные происхождением от бывшего царского дома, кроме священников и лиц, эксплуатирующих наемный труд. Только давление со стороны господствующего класса сделало так, что на выборное собрание не являлся никто, кроме членов высшей администрации, — теперь же настало время восстановить свободные выборы.
Мы с Алексеем наметили список кандидатов во главе с товарищем Алексеем — свою кандидатуру я не решился предложить, зная недоверие ко мне со стороны некоторой части рабочих; а с другой стороны, не желая показывать администрации, что я являюсь главой оппозиции, что до сих пор мне удавалось скрывать. Рабочие были предупреждены о выборах, и в день торжества скромное помещение заводского клуба было переполнено.
Тысяча избирателей — это было неожиданностью для администрации. Предчувствуя чтото неладное, избирательная комиссия затянула проверку списков, рассчитывая на то, что рабочие разойдутся по домам. Но рабочие держались крепко. Часть их, исключенная под разными предлогами, разошлась по домам: наших сторонников было так много, что мы решили не возражать и соглашались во всем с мнением избирательной комиссии.
Заслушан доклад. Оглашен список кандидатов.
И вот произошло событие, какого, может быть, тридцать лет не видели стены клуба: один из рабочих потребовал слова.
Избирательная комиссия в замешательстве. Продолжительное совещание, шепот, переговоры, тревожные звонки телефонов.
Слово дано.
— Мы не знаем ни одного из предложенных вами кандидатов, — говорит рабочий, — я предлагаю выбрать из нашей среды человека, который бы защищал наши интересы.
И он огласил список во главе с товарищем Алексеем.
Я ликовал.
Президиум не ожидал подобного выступления. Один из кандидатов избирательной комиссии заявил, что все они из рабочей среды и что чистота их пролетарского происхождения удостоверяется метриками, выданными загсом Ленинградской стороны.
В ответ — громкий смех. Президиум объявил перерыв и полчаса совещался. Зал гудел, как улей. Я видел единодушие рабочих, вера моя окрепла.
Снова открыто собрание. Президиум пытается отвести наших кандидатов, но они удовлетворяют условиям закона. Надо приступать к голосованию.
— Кто за? — произнес председатель, назвав имена кандидатов избирательной комиссии.
Руки поднялись только за столом президиума. Десять голосов.
— Кто против?
Лес поднятых рук. Зал торжествует. Председатель спокойно подсчитывает голоса.
— Девятьсот сорок семь.
И нисколько не смутившись, объявляет:
— Кандидат избирательной комиссии избран большинством десяти голосов против девятисот сорока семи.
Шум, топот, свистки. Президиум торопливо собирает бумаги.
— Голосуйте наших кандидатов!