— Да, — продолжает он свой разговор с Зельмой, — вы, очевидно, заметили, что у нас несколько другая точка зрения. Мы стремимся углубить революцию, так сказать внести в нее больше культуры.
— О, я понимаю, к чему вы стремитесь! Если наступила пора свободы, то и каждая личность должна получить свободу. Иначе что бы это была за свобода, если она не обеспечивала бы каждому возможность делать то, что он хочет. И все прочее. О, я вижу вас насквозь и вижу тот остров, куда вы стремитесь. Ну что вы можете внести в революцию? Вы — выброшенные на мель!
Ян краснеет. Пугливо косится на Мартыня. Но тот слишком устал и еле слушает.
— Между активными борцами и поэтами редко бывает взаимопонимание, — заключает Ян, не то сдаваясь, не то избегая нового нападения. По всему видно, что никого здесь не интересуют ни его стихи, ни новый журнал. И это, конечно, оскорбительно, но все же лучше, чем откровенные нападки и насмешки.
Зельма не успевает ответить ему. В соседней комнате раздается новый взрыв хохота. Двое парней протискиваются в дверь.
— Товарищ Мартынь! — кричат они. — Твой отец купил шубу управляющего.
Ян досадливо морщится.
— За двадцать пять рублей. Вцепился и не отставал, пока не купил. Ты спроси лучше, что он с ней будет делать?
Ни у Мартыня, ни у Яна нет охоты расспрашивать отца.
Обоим неприятно его видеть. Всякий раз, когда они сталкиваются с выживающим из ума стариком, им не по себе.
Возле Гайлена опять собрались члены распорядительного комитета. Зельма, захватив с полки несколько книг, уходит. Робежниеки направляются вслед за ней…
— Значит, думаешь, что они скоро будут у нас? — робко спрашивает Ян.
— Непременно. И ты тоже трусишь?
— Ну… я не говорю, что боюсь. Но приятного мало. Правда, я не особенно замешан.
— Конечно. Ты можешь спать спокойно.
— Не очень-то спокойно. Мейера я тогда выпроводил. А потом эта речь на кладбище.
— Чего там! Мейер на тебя доносить не станет. А речь твоя — что ж в ней было революционного? Насколько я помню — поэтические фразы и больше ничего.
Яну приятно услышать это. Воспоминание о речи, произнесенной на кладбище, все время мучило, не покидало его, хотя ни себе, ни другим не посмел бы он признаться в этом. И сюда он пришел именно для того, чтобы узнать, насколько причастным считают его… Вот и отлегло от сердца.
Зельма дождалась братьев и пошла рядом с Мартынем. Что-то ему рассказывает. Ян улавливает из их беседы лишь отдельные слова. Они нарочно говорят тихо, чтобы он не разобрал. Это задевает его. Что он, чужак, отщепенец какой? Может, они подозревают его в предательстве? Он порывается совсем отстать, чтоб не слышать ни слова. Однако любопытство слишком велико. Да и мрачные предчувствия не оставляют его. Как бы помимо желания тащится он за ними по пятам и подслушивает.
— Ты совсем выбился из сил, — тихо говорит Зельма. — Тебе бы отдохнуть хоть несколько дней. Не кое-как прикорнуть, а по-настоящему лечь в постель и выспаться. Иначе ты не выдержишь!
— Где же она — эта постель? — усмехается Мартынь. — Высплюсь после смерти. Теперь некогда спать.
— Ты мог бы у меня… — почти неслышно произносит Ян.
— Совсем не время теперь пугать людей рассуждениями о смерти, — говорит Зельма. — Если у тебя нервы расстроены, если ты сам надорвался и болен, то по крайней мере не расхолаживай других.
— У них болезнь посерьезней моей. Ржавчина старого мира въелась в их тело, мозг и душу. Я стремился, отдавал все силы, а теперь должен махнуть рукой. То, что веками всасывалось и прививалось, в один день не вытравить… Разве это организованная масса, способная к борьбе? По-моему — толпа, которой нужно хлеба и зрелищ. Для них и революция только игра. Они не умеют смотреть открыто в лицо опасности, взвешивать, занимать твердые позиции. Романтики и мечтатели, а не солдаты. Я нарочно показал им действительность во всей ее неприкрытой наготе. Напрасно. Они не хотят слышать и не слышат. Им дороже самообман. А все эти усыпляющие пышные фразы о грядущих поколениях и окончательной победе демократии — сейчас самое опасное. В конце концов, что знают эти люди о демократии и ее борьбе? За будущее они и пяти копеек не дадут. Живут они только сегодняшним днем, а все их будущее — один лишь завтрашний день. Ничего не стоит рукой дотянуться до их идеала и спрятать его в карман. А все прочее даже не фантазия, не сновиденье, а просто чушь… Это тебе не городской рабочий. Это не фабричный пролетариат, у которого инстинкт борьбы и понятие социализма выкованы самой жизнью. Тут люди срослись с мечтой о собственном клочке, и мы им чужие. Если и в последний момент мы скроем от них суровую действительность, они назовут нас лжецами.
— Те, кто, следуя своим эгоистическим побуждениям, уже с самого начала повернулся к нам спиной, и так обзывают нас смутьянами и подстрекателями, — говорит Зельма. — Но и от тех, кто прислушивается к нам, шагает с нами рядом, мы не ждем признательности и славы. Ведь мы не затрапезные болтуны и кладбищенские плакальщики. Мы — пионеры социализма. Это гордое звание за нами останется. И я думаю, мы на него имеем право, так как воспитывали, направляли, подготовили и указали путь другим. Слабохарактерных людишек надо столкнуть лицом к лицу с правдой, иначе они ее никогда не увидят. Пусть пройдут они через все фазы борьбы, или им грозит еще надолго остаться романтиками и мечтателями. Пусть закаляются в опасности и огне, иначе они падут в первую же минуту. Они должны научиться единению и умению рассчитывать на собственные силы, а не ждать вечно помощи извне. Поэтому наш долг до последней минуты призывать их к борьбе, а не давать заблаговременно советы — бежать, сдаваться или умереть. Велика ли беда, если простофили потом проклянут нас или назовут лгунами. Правда, которой мы служим, не ищет почестей и не боится подобных проклятий. Нам, руководителям, ведущим за собой массы, нужно быть достаточно сильными, чтобы отвечать за свои дела перед судом истории.
Мартынь бережно берет Зельму за руку. Холодная как лед. И не согреть ее своей озябшей рукой.
— В одном отношении вы, женщины, выше нас. В вас больше оптимизма. Все вам представляется таким, каким вы хотите видеть. А я всегда был фанатиком истины. И не могу показывать другим то, чего сам не вижу. Когда называет меня лжецом тот, кто меня не понимает, это нестерпимо. Свою глупость и свою вину каждый должен осознавать. И вообще я не верю в превозносимый поэтами слепой инстинкт толпы и в чудеса стихийности. Эти старые идеалистические теории в нынешнее время не имеют никакого научного и общественного значения. Социализм не является да и не может быть вдохновением. Революционной борьбе не удержаться на одном порыве. Если в основе ее нет твердого, подкрепленного жизненной практикой убеждения, то первый же вихрь все разметет и развеет в пух и прах. Не каждый с ружьем за плечами — боец. Мне смешны те молодчики, вся революционность которых заключается в том, что они безнаказанно охотятся за барскими зайцами и козулями, рубят баронские леса. Я не считаю борцами и тех, кто идет с зажмуренными глазами, пока не свалится в бездну. Не хочу, чтобы они говорили, будто мы заманивали их. Они сами должны видеть, куда мы идем и куда им идти. Те, кто с нами, пусть идут с ясным сознанием и открытыми глазами. Думаешь, много наберется таких? Для всех этих хозяйских сынков и интеллигентов революция давно окончена. С них довольно. Пугаю, говоришь? Да разве я не вижу, не чувствую в течение всех последних недель, что они напуганы до крайности, дошли до отчаяния. Мечутся, ищут выхода и не находят. Я хотел им его показать, пусть сдаются или бегут. А кто может, пусть идет с нами — до конца. Закалять, говоришь ты? Не забудь, товарищ, закалить можно только железо или сталь. Свинец в огне тает. И стоит его бросить в воду, он разлетится на мелкие кусочки… Нам еще много придется пережить. И тогда ты увидишь…
Зельма отнимает руку и переходит на другую сторону дороги.
— Возможно, все это правда, — говорит она. — Но ведь мы понимаем, почему это так, видим настоящую причину. Между прочим, не следует забывать, что городской пролетариат несет значительную долю вины за малодушие и отсутствие организованности у его деревенского собрата. Рабочие иной раз вспоминают о деревне лишь тогда, когда там по собственному разумению начинают добиваться человеческих прав. Надо наверстать то, что упущено, и обязательно теперь — сегодня или завтра, пока существует хоть маленькая возможность. Борьба за образование, культуру и организованность не менее важна, чем борьба с оружием в руках. Так создается та почва, о которой ты сам говорил. Я тоже работаю — и не могу сказать, что напрасно. Нет! В этом меня никто не убедит. Даже батрачка, прислуга и портниха не потеряны для пролетариата. И они очнулись, когда все забурлило вокруг. Вначале у меня было сто двадцать слушательниц. Неделю спустя осталось только пятьдесят. Число их уменьшалось по мере того, как росли слухи о приближении карательной экспедиции. А теперь, я знаю, меня ждет маленький кружок: пятнадцать — двадцать застенчивых, девушек, у которых глаза горят, когда они слышат свободное слово. Зато эти останутся с нами, не предадут, какие бы бури и превратности судьбы ни выпали на нашу долю.
