на печурку. В кувшин бросила малиновых веток.
— Вот и гости,— опять заговорил хозяин.— Ты это, Панас, надолго или скоро и поедешь?
— Наверное, с месяц пробуду, а может, и больше,— ответил Панас.
— Аж месяц? Ого! — удивился хозяин и, помолчав, несмело, вопрошающе проговорил: — Так, наверное, всех уже в колхозы загонять будете? — спросил и насторожился, ожидая, что ответит Панас.
— Загонять мы никого не будем,— ответил Панас.
Хозяин не поверил.
— Не будете?.. Так зачем же аж на месяц ты?.. Значит, ты по этой линии приехал. Тебя от самой власти прислали или как? Значит, и власть приказывает, это, в колхозы идти?.. Бог его знает, что это будет, как это оно...
— Лучшая жизнь будет, дядька.
— Лучшая? А кто это энает, что она лучшая будет?
— Мы знаем, люди знают.
— Люди... А мы вот что-то его, лучшего того, и не видим. Так вот люди начали подниматься понемногу, а теперь что ж, ни к чему пойдет...
— Неправда. Только так и достигнем лучшего, только так и поднимемся.
— Может, может...
— Он больше всех колхоза боится,— сказал Камека,— как только заговоришь, он ни близко.
Хозяин промолчал. Панас улыбнулся. Взгляд его встретился с взглядом Галины. Она сидела на скамеечке у печи и, вслушиваясь в разговор, кивала головой и улыбалась на слова свекра. Панас сказал, улыбаясь Галине:
— Чего бояться. Вот соберемся, поговорим, и дядька первым в колхоз запишется.
— Не-е-ет!..— откликнулся хозяин,— я первым не запишусь. Погляжу, как уже там будет, если уж на то пошло, а тогда может быть... Я хочу век свой еще по-старому пожить, как мои родители жили...
— Чтоб не гневить бога жизняй,— вставила свое замечание хозяйка. А хозяин, помолчав, закончил свою мысль.
— А это пускай уж молодые, как хотят, головы свои крутят. Выделю сыну долю, и пусть идет себе, если хочет, а я уж так доживу свой век... Может, молодым и лучше оно будет...
В печурке ярко пылала смолистая сухая лучина. Из узкого выгнутого горла кувшина пошел пар. Вода в кувшине забулькала, пузыри дошли до верху, закружились в узком кувшиновом горле, и закипевшая вода ручейком полилась на печурку, зашипела, пенясь на горячем металле. А за окном, где-то в заборе, давно уже завяз ветер метельный и глухо, зло свищет и сыплет в освещенное окно охапки мелкого снега.
* * *
С собрания в соседней деревне Панас в Терешкин Брод попал как раз на вечеринку.
В большой, просторной Ашуркиной хате было душно, накурено, тесно.
Стол из хаты вынесли в сени, и на столе в сенях сидел хлопец с девчиною. Прикрывая девчину полой кожуха, хлопец прижимал ее к себе и, затянувшись папироской, пускал ей в лицо табачный дым. Девчина отворачивала лицо, стремилась руками выбить у хлопца изо рта папиросу, а он удерживал ее руки, опять затягивался папиросой и обдавал ее лицо дымом.
— Привыкай,— сказал хлопец, заметив Панаса.— В колхозе всем равенство будет, все курить будем.— И захохотал. А затем обратился к Панасу: — Правда, товарищ, а?..
Панас глянул на него, но ничего не ответил и вошел в открытую дверь хаты. И, стоя на пороге, услышал, как хлопец сказал вслед ему:
— Ишь, сволочь, уже и говорить не хочет... Уговаривает хлопцев ячейку комсомольскую организовать.
У двери, у окна напротив печи стайками стояли приодетые по-воскресному девчата, ждали, пока пригласит хлопец на танец. Возле них терлись отплясавшие с потными лбами хлопцы и много курили. У стен на лавках сидели парами девки и хлопцы, смотрели на танцующих и о чем-то шептались. В самом углу хаты, под иконами, сидели музыканты. Пьяный гармонист рывками, широко, на весь мех, растягивал гармонь и, не торопясь, перебирал огрубевшими и тонкими пальцами белые, пожелтевшие пуговицы голосов. Гармонь удивленно, широко раскрывала складки своих мехов, тонко вскрикивала и опять собирала их, чтобы развернуть еще шире. А гармонист перебирал пальцами пуговицы голосов и, склоняя низко к гармони вялую от вина голову, вслушивался в ее дыхание, и казалось, что за ее крикливой музыкой он слышит другую, внутреннюю ее музыку, более благозвучную, одному ему понятную. Рядом, тяжело вздыхая, охал барабан и часто, взволнованно бренчал навешанными на его лубок жестянками.
Гармонь тяжело вздыхала, развертывая свои складки и выгибаясь, выкрикивала давно привычные для нее «тим-там, тим-там, тиль-лиль, лим-там, тим-там, тпм-там, тим-там-там».
А на середине хаты густо кружились вспотевшие пары, мерно выделывали ногами несложные «па», тяжело дышали, утирали пот грязными платочками и опять кружились, а после танца хлопец вел девчину через круг в сени, чтобы остыть. На пороге Панаса встретил хозяин. Поздоровался.
— Гуляют,— он показал на молодежь,— а про жизнь мало думают, им хоть бы что, недалеко ушли от родителей... Трудно с нашими людьми сделать что-нибудь...
Вышли в сени. Хозяин искал ведро, чтобы напоить корову. А стоя с ведром, добавил:
— Если бы чаще, разве, к нам ездили или чтобы близко где ячейка была, а так мало толку...
В сени из хаты вышла Галина.
— Ты здесь уже? — спросила она.— Ловкий! И на собрании, наверное, побыл, и на вечеринку успел.
— А как же,— ответил Панас,— не одними же собраниями мне жить.
Вышли во двор. Галина сказала:
— Петро хороший человек, он тебя очень любит и не против колхоза, но боится, затукают потом люди. И он не один такой...
Хозяин открыл сарай. Ворота скрипнули, упали аж до стены и повисли на стояке, открыв холодную темную пустошь просторного сарая. Сарай старый, стены на середине опустились ниже, наверное, подгнили стропила, и от этого осела, прогнулась на середине крыша.
Из сарая вышла к колодцу бурой масти корова, стала у корыта и молчаливо смотрит куда-то за двор, пить не хочет. У коровы обвис живот, спина вогнулась и отчетливей проступили на спине кости, а на боку обвислый живот натянул шкуру, и из-под нее, выгибаясь, торчали худые коровьи ребра.
Недавний ветер сорвал с крыши как раз на середине целый кусок струхлевшей, старой соломы и обнажил между стропилами посиневшие, сухие, старые осиновые латы. Снега на крыше нету, и латы на бурой дряхлой соломе торчат голыми почерневшими ребрами.
— Имущество...— словно про себя, произнес Панас.— И в большинстве у вас такое, а в колхоз их на веревке надо тянуть... И почему такие странные у вас люди? — спросил он.— Неужто не верят, что в колхозе лучше будет
