Начинаем.
Люди разных возрастов, разные сами, столпились у стола, смотрят на чистый лист белой бумаги. Тот, который вынул бумагу из-за пазухи, сел за стол, взял в руки карандаш.
— Как это начинать вот только? Мне бы только начать, а там уже напишу.
— А что начинать? Куда пишешь? В колхоз. Вот и начинай с этого, что пишешь в колхоз «Парижскую Коммуну» такому-то...
— Правильно, так и буду писать. В колхоз «Парижскую Коммуну» от бедноты и середняков деревни Цингели в числе тридцати двух человек...
Крестьянин склонил набок низко над столом голову и большой морщинистой рукой водит по бумаге карандаш. Из-под карандаша выходят неровные буквы, и неровно кладутся на белый лист друг за другом слова...
Из церкви вышел и направился в поле, впереди толпы женщин, высокий худой человек в рясе. В руках он несет, держа перед собою, икону распятого Христа. Христос на кресте склонил мертвую голову. С его рук и ног, прибитых к кресту гвоздями, капает кровь. Вокруг головы Христа круг желтой позолоченной бумаги. Стекло иконы и вся она, сделанная из жести и меди, и позолоченный круг сверкают на солнце. Человек в рясе машет иконой и поет. А за ним через поле туда, где ольшаник, идут женщины, пьяные от слов этого человека, от песен его молитвенных и запахов весенней земли...
Кладутся друг за дружкой слова на чистой бумаге, и лист этот перестает быть только бумагой, он становится частью всех этих людей, плотно сошедшихся вокруг стола. Устами этих людей говорит бумага:
«...Мы почти все были на фронтах, воевали в старой армии, воевали с белыми, походили по белому свету, насмотрелись всякой жизни, свое видели, чужое, всего натерпелись от панов разных и офицеров, да только нигде мы не видели жизни такой, о которой говорили нам на фронте, за которую мы боролись против белых. Слова те в груди нашей, и будут они жить пока не высохнет грудь наша, потому что кровью восприняты эти слова. Мы не должны так оставить то, за что шли на фронтах...»
Панас увидел толпу и впереди человека с иконою, оглянулся на товарищей.
— Опять к нам с иконою идут,— сказал он.
Товарищ сразу остановил коня, глянул на толпу.
— Чтобы худого ничего не было,— испуганно сказал он.— У тебя ничего нету на случай, если драться начнут?
— Ничего. А ты думаешь, они драться начнут?
— А чего ж они?
— Пугают. Зацепить — не зацепят.
Опять погнали коней.
Махая перед собой иконой, идет впереди женщин человек в черной старой рясе. За ним в рестрепанных под ветром одеждах идут женщины. Панас правит плугом и посматривает на женщин, хочет угадать, зачем идут они...
«... Мы много думали, беседовали между собой и теперь убедились, что только этим путем мы придем к лучшей жизни, к счастью своему. Мы, тридцать два бедняка и середняка, собрали всех наших коней, коров, инвентарь и семена, и другое свое имущество...»
У женщин, видит Панас, лица возбужденные, озверелые. В руках они несут палки, лопаты. Уже совсем они близко. Человек в рясе махнул иконою накрест и закричал:
— Пусть исчезнут с лица земли твоей нечестивцы!..
Грубый крикливый голос его нарушил покой поля.
За ним разными голосами закричали женщины.
Взметнулись с пашни, закружились над полем испуганные грачи. К Панасу подошли оба хлопца. Один — бледный, испугался, дергает Панаса за рукав рубашки.
— Убежим, они бить будут.
— Может, и правда,— говорит второй,— чтоб не случилось чего?
А Панас не понимает, что страшного может быть в том, что вот идут толпой женщины и какой-то странный монах с иконою. Он улыбается и успокаивает товарищей:
— Оставьте вы, глупость какая, покричат, и все.
Толпа расходится полукругом. По свежей пашне идет монах, высоко поднял икону и поет. За ним поет вся толпа. У женщин глаза страшные, сверкают дикими огоньками. Панас видит это и уже не может сдвинуться с места. Перед самым лицом его взмахнул иконой монах и остановился. Оба товарища отошли от Панаса к своим коням. Подошли женщины. Близки их морщинистые вспотевшие и злые лица. Они что-то кричат, а может, поют вслед за монахом, Панас уже не может разобрать. Перед его лицом подняла старая женщина ржавое железо лопаты. А он выставил вперед руки, закрывает растопыренными пальцами лицо...
Медленно ходит по бумаге карандаш, выводит неровные буквы, и каждое слово, составленное из этих букв,— человек.
«...И со всем этим добром мы решили пойти в колхоз и просим правление принять нас всех, тридцать двух бедняков и середняков деревни Цингели, в колхоз «Парижскую коммуну», чтоб могли мы вместе с вами добывать себе лучшую долю, чтоб могли избавиться от горя и страданий, с которыми жили весь свой век, аж до этой поры».
— А теперь подпишем все,— говорит тот, кто водил карандашом,— и занесем, а завтра выедем и мы в поле.
Он медленно, ровно, но так, чтобы отличалась подпись от всех ранее написанных в заявления слов, вывел буквы своей фамилии и за твердым знаком, написанным в фамилии, загнул вниз под слово крючок. Потом передал заявление и карандаш другим, чтоб подписали...
Ржавое железо лопаты наплыло, заслонило собою солнце, выросло в большое и тяжелое, опустилось на голову и прижало Панаса к земле. И тогда вокруг него в каком-то диком хороводе закружились, запрыгали с искривленными злыми лицами женщины. И среди них, смешно поднимая высоко вверх ноги, держа над головой икону Христа, который за стеклом окрашенных рам копировал монаха, прыгал сам мопах. Потом все пропало.
Откуда-то с поля прилетел ветер. Он задержался, закружился над лицом Панаса, отвернул со лба у него небольшой локон волос, заслонявший ему глаза.
С поля от оставленных коней бежали в разные стороны два человека без фуражек. За одним из них, бежавшим в деревню, гнался, высоко поднимая ноги, человек в рясе и махал иконой, а за ним почти бегом с криками шли женщины.
Панас лежал поперек загона плечами на мягкой свежей пашне. Он далеко закинул голову, вытянулся во весь загон и, раскинув руки, закрыл собою землю.
* * *
Над землею медленно поднималось и плыло вверх, в безграничный голубой простор, горячее весеннее солнце.
Под солнцем в бороздах на пашне стояли запряженные в плуги кони, ждали пахарей.
Бигосово — Минск, 1930 год
Переводчик Николай Горулёв
