будет идти со знаменем Галина. Знамя сама Галина пошила и сама вышила на нем лозунг, который придумали все вместе вот тут на бревнах у клети.
У каждого из этих людей, как никогда прежде, бьется сердце, взволнованное приближением нового, взволнованное тем, что завтрашний день узаконит, закрепит, проведет навеки борозду между этим новым и старым, в котором жили десятки лет.
Панас с Галиной постояли немного возле клети вместе со всеми и пошли на улицу. Шли молча, думали каждый о своем. А возле бани Ашуркиной свернули в переулок, чтобы выйти за деревню, в поле. Тогда первой заговорила Галина.
— Я всегда,— сказала она,— с первых дней почти была согласна пойти в колхоз, но молчала, потому что боялась, но зато баб своих уговаривала. Послушаю на собрании тебя, а потом им то же самое говорю. Ну и споров было, ну и побранили они меня за это. А ты думаешь Макару не они сказали о нас? Они нарочито следили, высматривали, и все ему наговаривали... А вот на собраниях я не умею говорить, может, и тогда бы не сказала, но вижу — обман сплошной подстраивают, и Палашку уговорила сказать, и сама сказала. А Палашка, если бы ты знал, как она боялась, насилу уговорила я ее. Хочет сказать, но боится, что ж она, вдова, а они вокруг, как звери, заели бы, если б могли, если бы не колхоз... А теперь я и сама удивляюсь, как это все вышло. Это, если бы прежде кто сказал у нас, что я в колхоз пойду и мужа брошу, никто бы не поверил. И я не поверила бы этому, а теперь вот бросила мужа и хоть бы что... А от родителей что досталось мне! Отец прислал мать, чтобы привела меня. Прихожу я, а он как набросится, а мама в слезы, такой шум подняли, что я даже испугалась. И проклинала меня мама, и упрашивала, она представить себе не может, как это я от всего отказалась — и от мужа, и от хозяйства, и пошла на такое неизвестное, где ничего моего... Она не знает, что оно все мое здесь теперь... Разве бы я так хорошо в семье с мужчинами жила, как теперь... Все, словно братья они, а Клемс, как родной отец, еще и лучше...
С левой стороны улочки длинный сарай Ашурки. Проходя мимо, Галина вздрогнула и прислушалась. Ей показалось, что кто-то спрятался за угол сарая. Она дернула Панаса за рукав, хотела сказать ему об этом, по не успела. Из-за сарая раздался пронзительный свист, а за ним полетели липкие грязные оскорбительные слова:
— Эй ты, шлюха! В открытую гуляешь уже? Дуй, дуй, по-колхозному!
Больно ударили Галину эти слова. Она сразу замолчала, выпустила руку Панаса и пошла вперед. Сказала:
— Опять, опять они меня... Следят, куда ни пойду... А это он, мой...
— Глупые они. А ты не обращай внимания. Поболтают и перестанут, что ж они еще могут? Будут окорблять, и не только, наверное, тебя одну, будут бранить, а разве это пристанет? Переживать из-за этого у нас и сил не хватит... Оставь.
Панас взял ее за руку.
— Оставь. Пускай помозолят языки, все равно не запретишь им браниться.
— И правда,— согласилась Галина,— стань на все обращать внимание, так хоть не живи, а мне хорошо, хоть и ругают, я счастливая. Бабы наши слезами горе свое замывают, и я так делала, а за это время я ни разу не плакала, а радовалась вон сколько раз... Мне хорошо, что про нас с тобой говорят... ты такой добрый. Они и то о тебе не так, как о других коммунистах говорят...
Помолчав, она предложила:
— Поздно уже, а завтра раненько надо вставать, в поле ведь... Идем домой.
По пути домой говорили о другом. Гадали, как будет завтра, придут ли на праздник крестьяне соседних деревень. А дома Клемс пошутил:
— А разрешение почему не брали на гулянье? А? Как же это, что и правление не знает?
— Мы недалеко ходили,—ответила с улыбкой Галина,— думали, что на близкое не надо разрешения.
— Пусть будет по-твоему. Что с вами сделаешь,— согласился Клемс и сказал:— Может, ты нам приготовила б ужин, а то где-то старуха моя пропала. Она вот,— сказал он Панасу,— мужика своего из-за колхоза бросила, а я боюсь, что от меня из-за колхоза старуха моя уйдет. Никак согласиться со мною не хочет, все ворчит еще... А я привык уже, весь век так ворчим друг на дружку...
* * *
Чуть показалось на горизонте солнце, Клемс оделся и пошел будить колхозников. Но те, как и Клемс, давно уж не спали, торопились с завтраком, чтобы не опоздать с выездом в поле. А еще через некоторое время на двор Клемса привели коней и дали им овса. Кони жевали овес, переглядываясь, ожидали, когда подведут их к плугам, поставят в упряжку. Клемс с хлопцами выносил из клети плуги, ставил их на дворе в ряд, чтобы все было наготове.
В седьмом часу начали запрягать. Запрягали каждый свою пару. У клети сошлись семьи колхозников. Женщины пришли с малыми детьми, пришли, как на праздник, нарядно одетые, пришли, чтобы за пахарями выйти в поле. Группами приходили крестьяне соседних деревень. Несколько человек приехало издалека верхом на лошадях. Но никто не пришел из односельчан.
Через час Клемс стал со своей парой и подал знак становиться за плуги. Галина вынесла из клети знамя. Дети бросились к воротам, широко распахнули их, дали дорогу Галине. Она, горделивая и красивая, смотрела на людей и шла, высоко подняв знамя. Косые лучи весеннего солнца золотили багрянец знамени. Легкий ветер качал его, распрямлял, и тогда на полотно выплывали короткие простые слова:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОММУНИЗМ!
За Галиной пошла пара Клемса, а за ней по очереди все. Клемс без фуражки, и он, как и Галина, горделивый и радостный, степенно идет за плугом. Ветер игриво шевелит серебристые густые волосы на его голове. Солнце светит прямо в лицо. А вслед за ними пошли гости, женщины и дети.
Рядом с деревней, как раз против солнца, высится холм прошлогоднего ржища, опоясанный узкими полосками. Полосы отрезаны друг от друга твердыми высокими межами. На межах сухая прошлогодняя дикая трава.
Галина взошла на холм и ждала. Клемс остановил лошадей на дороге, завернул их напротив прошлогодней борозды, снял плуг с деревянного полозка.
— Отсюда начнем,— сказал он. — Будем в
