мне так-то очень даже нравится? Уж ежели вам такая охота топором махать – рубите, а притворяться меня не заставляйте! Не с руки мне…
Чего-чего, а уж этого я от него никак не ожидал.
– Вот как вы повернули! – возмутился я. – С вами по-хорошему, а вы невесть что нагородили. У меня ничего такого и в мыслях не было. На кой мне ляд, чтобы вы притворялись? Так уж принято меж людьми: держись до последнего, пока не упадешь. А вам рановато вроде бы шлепаться!
Ерохин усмехнулся – с неожиданным для меня чувством своего превосходства надо мной:
– Эх, товарищ инженер, товарищ инженер! Со стороны всего не видать, а себя разве обманешь? Не мастак я с самим собой в прятки играть… Вот вы говорите: женке я не доверяю. А я бы и рад, да как припомню одну ее штуку… – Он тяжело засопел и безнадежно махнул рукой. – И почему так, товарищ инженер, почему наука до сих пор не дошла, чтоб позабыть, чего помнить не надо? Какие ни на есть порошки или микстуру там проглотил или укол побольней – в башку или еще куда, где память по медицинской науке прячется? И чтоб совсем эту память отшибло к чертям собачьим, будто и сроду того не было, а? Не знаете, достигнет такого наука?.. А хорошо бы!
– Это не по моей специальности, – сказал я сухо. – Я сплавному делу учился, а тут сплошная психология, физиология и всякая там высшая нервная деятельность.
– Да уж, высшая! Надо бы ниже, да уж некуда…
Признаюсь, он меня малость подзавел нелепыми своими претензиями к науке. Как самый ученый здесь человек, я считал себя по должности обязанным защитить науку от его наскоков. Да и самолюбие мое страдало оттого, что припер он меня к стенке. И я не удержался, чтобы не доказать ему, что я тоже не лыком шит и давно уже понял всю его подноготную.
– Это вот все, что вы позабыть хотите, да никак не можете, самое главное и есть. А сосед ваш физкультурный всего лишь повод, одна лишь зацепка. Этой зацепки не будет, вы другую приспособите: зацепки всегда есть, была бы охота цепляться. Недаром в песне поется: кто ищет, тот всегда найдет! Ведь так же?
– Должно, так… – неохотно согласился Ерохин.
– Вот то-то и оно! – торжествовал я победу.
Как-то разом я вдруг угадал всю его семейную жизнь, словно в самую середку этой чужой, еще четверть часа назад неведомой мне жизни заглянул, и она распахнулась передо мной до самых сокровенных своих глубин. Со мной такое приключалось иногда и прежде, и всегда почему-то вот так же разом, вдруг, точно от меня самого догадка моя и не зависела вовсе, а просто ни с того ни с сего падала сверху этакой манной небесной.
Я и понятия не имел, что именно хотел бы позабыть Ерохин и что мешает ему верить жене. Да мне всего этого не надо было и знать. Я главное увидел: скрытый до времени тайный цвет всей его семейной жизни, основную ее окраску, что ли. Увидел все то, что определяло эту жизнь и заставляло Ерохина вести себя так, а не иначе: ревновать жену к физкультурному соседу и колотить ее, а не дарить ей, скажем, цветы или конфеты, или что там еще дарят своим женам местные сплавщики?
Вот и знал я теперь все или почти все о супругах Ерохиных, а помочь им ничем не мог. Даже потрудней прежнего стало мне теперь. Догадка моя не только не прибавила мне силы, а, наоборот, поразвеяла и ту малую силенку, что была у меня, и прежде всего лишила меня уверенности, что все здесь подвластно мне. И выходит, не такое это простое дело – быть во всем самим собой. Наверно, хорошо быть самим собой тому, у кого душа от природы богатая. А если душонка так себе, серединка на половинку, то и нечего ее напоказ выставлять. Мало от этого зрелища радости людям…
Ерохин отвел глаза. Похоже, ему больно стало встречаться со мной взглядом теперь, когда я так хорошо понял всю его семейную нескладицу. Тень скользнула по угрюмому лицу Ерохина. И вид у него сейчас был такой, будто его пытают – любовью, ревностью, непрошеной моей прозорливостью, и он изо всех сил сдерживается, чтобы не закричать.
Я перехватил его затравленный взгляд, и мне стало так, словно выведал я исподтишка его тайну и для потехи разболтал по всему поселку. Запоздалое раскаяние настигло меня: я тут ставлю на нем сомнительные психологические опыты и молодое свое начальническое самолюбие щекочу, а Ерохину больно. Просто больно – и все. Ведь не кролик же он подопытный, а живой человек, такой же, как и я сам. И пусть жена его, судя по всему, бабенка вздорная, но он-то крепко ее любит, и, значит, чем хуже она, тем ему больней.
Эта незнакомая, ни разу в жизни мною самим не испытанная боль незаметно перекинулась на меня. Я вдруг почувствовал, как мне самому сейчас на месте Ерохина паршиво стало бы. И эта новая догадка связала нас с ним как-то по-особому, чуть ли не породнила на время. На миг исчезли начальник и подчиненный и остались два человека, повстречавшихся на житейской тропе.
Я подумал растерянно: а почему, собственно, он отчитывается передо мной, а не я перед ним? Ведь производственного, житейского и всякого иного опыта у Ерохина гораздо больше, чем у меня. Или все дело в дипломе: у меня он есть, а у Ерохина нету? А такая ли уж это большая и моя ли только заслуга? Ему бы поучиться в свое время, и сейчас он вполне мог быть моим начальником. А не учился Ерохин, может, и по своей неохоте, а скорей так жизнь сложилась: и рад бы, да вот не пришлось. Я учился, а он работал. И выходит, потому в конечном счете Ерохин и разминулся с образованием, чтобы дать возможность учиться мне…
Вся скороспелая и дешевая моя прозорливость рядом с немой болью Ерохина показалась вдруг мне жестоким мальчишеством. А я, пижон, еще пытался песню в свое оправдание приспособить! Бить меня мало… Мне нестерпимо стыдно стало за наставления свои худосочные, что набормотал я тут в начальственном запале. Нам бы по душам потолковать, а я гарцевал перед такелажником на хромоногой своей полководческой коняге и изо всех силенок пыжился доказать, какой дошлый специалист прикатил к ним вести их всех напрямик и без промедления от победы к победе.
Мне и жаль было Ерохина, большого, нескладного, заблудившегося
