человек взрослых и подрастающих ребятишек. И это кулаки?!
Мне вспомнился донос одного известного поэта на Твардовского: «Когда, наконец, уберут из журнала этого кулацкого ставленника?» Впрочем и Есенина поносили как кулацкого поэта. Слава Богу, у Есенина хоть родственников не тронули. А Твардовских от малых до старых всех сослали в «сырые пропасти земли». Вспомнились трагические страницы из книги Ивана Трифоновича Твардовского, так и просится под перо – «облитые горечью и злостью». Увы! Злости в них нет – горечь, недоумение, печаль…
А еще мне невольно вспомнились картины детства. Раскулачивали нашего соседа – Якова Васильевича Кирюшкина; у него была такая же изба восьмиаршинка, но обнесенная обширным стеклянным павильоном. Он был фотографом, хорошо зарабатывал. И это было главным соблазном погромщиков, – отобрать два фотоаппарата, а самого «сослать во след», как выражались активисты от властей, т. е. коммунисты-большевики, передовой отряд человечества.
Вспомнил я и рассказ моего доброго старого товарища, Филиппа Сергеевича Каткова, – как они в Пеньках (соседнее с Пителином село) по приказу свыше раскулачивали псаломщика. И у того была все та же восьмиаршинка. Конфисковали самовар; пока несли в сельсовет, у него «дудка» отвалилась, то есть кран…
Разумеется, и в достатке жили в наших селах крестьяне, и даже богато. Но этих-то за что? Кузнеца, фотографа, псаломщика?! А за то самое… Один чего хочешь отковать мог, да еще книжки читал, одевался «чисто»; другой – черной тряпкой накроется, поглядит на тебя в стеклышко, аппаратом щелкнет и – деньги плати; третий весь псалтирь наизусть шпарил. Богу служил! Это каково перенести человеку, который не наделен ни особыми знаниями, ни мастерством, а состоит при исполнении служебных обязанностей? Перенести спокойно такое «неравенство» никак не возможно. Такое «неравенство» надо «унистожить», как говорили активисты тех времен. А всех носителей, так сказать, этого неравенства «сослать во след», куда Макар телят не гонял.
Зависть и ненависть. Эти порочные страсти-близнецы, которые так упорно и долго гасила наша религия, вспыхнули страшным полымем семьдесят с лишним лет назад и до сих пор терзают наше многострадальное отечество.
Российская национальная трагедия… Она начиналась еще с хлебных и военных бунтов в феврале семнадцатого года, красным петухом заплескалась по гребням крыш барских поместий, разбросанных на неохватных просторах российских равнин; и, прокалившись в горниле политических лозунгов в октябре семнадцатого года, смертоносной лавой смела и Временное правительство, и Учредительное собрание – последнюю надежду на благоразумие, терпимость, порядок. И пошла писать губерния…
Насилие в голом виде разгуливалось с расказачивания, раскулачивания восемнадцатого года, с подавления тамбовского восстания и Кронштадтского мятежа, с расстрелов заложников в Москве, в Петрограде, с концлагерей в открытом поле за колючей проволокой в уездах Тамбовской губернии, с расстрелов женщин, стариков и детей на сельских площадях, в церквах и молельных домах… И потом уж, на исходе двадцать девятого года, из спорадических кампаний насилие перешло в открытый геноцид коренных народов Российской империи.
Трагедия интеллигенции переходит в трагедию народа. Большевизм – эта взрывная помесь радикальной интеллигенции с московским и питерским люмпеном, с поволжской вольницей портовой голытьбы, заражает своим азартом разрушения все большие слои работного люда. Под разгул разинского бандитизма подводится, так сказать, марксистский базис жестокой целесообразности устроения нового порядка, вся суть которого поместилась в воровском кличе: «Грабь награбленное!» (Между прочим, Марксов лозунг. Да простит мне сие уточнение Рой Медведев!) Вот откуда взялась в России «третья сила» и стала править «вселенский бал».
В этой сатанинской всепожирающей оргии, как хворост, сгорали и русская интеллигенция, и дворянство, и казачество, и купечество, и деловые люди из банков и от станка; и наконец, огненная стихия добралась до станового хребта государства, до его столбовой опоры – до мужика. С деревней возились дольше всего; да и то сказать – в обмолот пошло доселе неистребимое и самое многочисленное племя хлеборобов, пуповиной связанное с землей-матерью. Обрезали и эту связь… Поднялось в суматошной толчее черным облаком и крестьянство, и разнесло его продувным ветром истории во все пределы человеческой деятельности. А земля с той поры осиротела и стала беспризорной.
«Третью силу», сокрушающую разум и законность, ищем где угодно – в истории Германии, Франции, Италии; в нацизме, фашизме… А большевизм обходим. И зря. Вспомните признание словоохотливого Зиновьева в 1922 году: де, нас, большевиков, в феврале 1917 года было всего три тысячи… На какие же шиши, на каких дрожжах эта маленькая партия выросла к октябрю семнадцатого года в большую силу? Это мало кого интересует теперь. Мол, все сделал класс-гегемон и передовое крестьянство.
Бесспорно, не только голытьба, да люмпен, но и определенная часть мастеровых людей и крепких крестьян поддержали в семнадцатом году большевиков, увлеченные лозунгами всеобщего братства и равенства: «Мир народу!», «Земля крестьянам!», «Фабрики рабочим!»
Но этот передовой отряд, убедившись, что лозунг – «Фабрики рабочим!» – лишь пустые слова, первым выступил против «Октября» – вспомните забастовки железнодорожников (ВИКЖЕЛЬ), забастовки питерских рабочих и другие волнения в городах России! Говорят, что решающую роль в становлении большевистского правления по всей России сыграла советская власть на селе. Но советы в первой половине восемнадцатого года в селах уже были упразднены и введены комбеды. И тут была ставка на шалую голытьбу. И тут крепкий мужик, то есть толковый работник, как и мастеровой-рабочий, остался на отшибе.
Дело в том, что крепкий мужик, как и фабричный мастеровой, немыслимы без частной или акционерной собственности, без участия в распределении прибылей, без собственных мастерских и заведений, без самостоятельных хозяйств на земле. Вспомните статистику двадцать седьмого года (выступление Каминского на XV съезде)! Три миллиона кустарей давали третью часть бюджета страны. Не могут они – ни классные специалисты, ни истинные хлеборобы быть придаточным звеном, винтиками или колесиками ко всепожирающему чиновничьему механизму. Мне могут возразить: так притерпелись же, притерлись за последние шестьдесят лет. Черта с два! Если бы притерлись, то не завозили бы мы ежегодно из-за границы десятки миллионов тонн зерна, не ржавели бы под открытым небом стальные ребра гигантских долгостроев, не высились бы на городских свалках горы ломаных железобетонных плит и опор.
Еще лет двадцать пять тому назад тогдашний первый заместитель премьера Полянский сетовал мне в своем обширном кремлевском кабинете: «Что мы творим? Сам подумай: стали выплавляем больше, чем Америка, и цемента больше производим. Но объем строительства в Америке почти вдвое больше нашего. И у них хватает цемента и стали, а у нас не хватает». – «Потому и не хватает у нас, что на земле порядка нет. А раз нет порядка на земле, так не будет его и на стройках». – «Ты все за свое
