Леон обменялся с Рюминым одним им понятным взглядом, и Рюмин вдруг заговорил приподнято, как на митинге:
— Мне помнится, Энгельс, учитель рабочих и друг Карла Маркса, где-то сказал, что природа величественна, но история человеческого общества еще более величественна. Что же сказать о нашей сегодняшней схватке с самодержавием, открывающей страницы истории нового человеческого общества, общества, в котором не будет ни угнетателей, ни угнетенных? Сегодня мы являемся свидетелями и творцами великих исторических событий. Величие их состоит в том, что они открывают нам путь в новую эру человечества — в социализм! — Рюмин поправил очки, повел глазами по задумчивым лицам дружинников и с пафосом закончил. — Гордитесь, товарищи! Потомки будут смотреть с завистью и благодарностью на нас, первых солдат великой народной революции!
Некоторое время прошло в молчании, каждый размышлял над словами Рюмина и перестал смотреть на город. Да, что бы там ни думали власти, а рабочих уже не отбросишь назад — к тем временам, когда многие подпрыгивали на площади возле завода, стараясь зубами схватить намазанную медом хозяйскую булку. И дед Струков, как всегда первый, сказал, неумело скручивая папиросу:
— Правильные твои слова, Леонид Константиныч. Можно меня, старого, скажем, загубить и закрыть глаза мои, но никому не удастся закрыть глаза народу, умертвить его и заставить жить по-старому. И я так думаю: мы все равно пойдем вперед и сотрем с лица земли всех тиранов и угнетателей. Я призываю вас, товарищи и сыны: идите вперед и бейтесь насмерть с царем и со всеми, какие сидят на нашей рабочей и народной шее! Правда на нашей стороне!
Вано Леонидзе обнял деда Струкова и поцеловал:
— Спасибо, папаша. Твои слова надо записать золотыми буквами в книгу истории, чтобы они горели вечно, как огонь.
Все были взволнованы. Лица у дружинников посветлели, и каждый вновь занялся делом: одни стали укреплять баррикаду, другие — проверять и приводить в порядок оружие.
Пришел Лавренев и сказал деду Струкову:
— Старина, там тебя ищет Иван Гордеич. Баррикаду мы соорудили по последнему слову техники.
Рюмин встал и пошел устанавливать динамитные бомбы. Шел и думало словах старого рабочего — деда Струкова: «Да, что бы там ни было впереди, ясно одно: таких людей никакая сила не одолеет и не заставит жить по-старому. И как сказать? Быть может, уже сейчас русский народ добился того, чего не могли добиться целые поколения революционеров».
Леон расспросил дружинников, сколько у кого есть боевых припасов, и посоветовал расходовать их поэкономней.
— Главное, товарищи, целиться надо и не стрелять в воздух, — наставлял он дружинников. — Лошади перед баррикадой обязательно остановятся, а солдаты будут перебегать и залегать. Тут их и надо щелкать метким выстрелом. Бомбы особенно экономьте и кидайте только при больших скоплениях людей или лошадей. Раненых доставляйте в любую хату, так сказали женщины. Да они и сами помогут вам в случае нужды. И еще раз хочу вам сказать: не горячитесь зря, хладнокровие и выдержка — главное наше оружие. Мы на войне — значит надо по-военному быть и терпеливым, и горячим, и бесстрашным, смотря по обстоятельствам.
Выйдя в конец улицы, где была баррикада Лавренева, Леон осмотрел ее и с восхищением покачал головой. Лавренев сделал все капитально: перегородил улицу столбами, лобовую часть баррикады обложил мешками с землей и песком, взятым из погребов жителей, а сверху накрыл брезентом.
— Кто это мастерил?
— Мы сами, — с гордостью ответил Щелоков и, посмотрев на пустырь, сказал — Я давно хочу у тебя спросить разрешения, Леон… Видишь, какое дело. Я немного не того, на глаза, плохо вижу. Нельзя ли мне по такой причине засесть впереди баррикады? Я выкопаю себе ямку и буду там сидеть. Подскочат казаки или солдаты, а я тут как тут.
Леон вопросительно посмотрел на Лавренева и ответил:
— Я не возражаю, если твой командир согласен.
— Но там более опасно, — заметил Лавренев.
— Ничего там опасного нет. Просто мне там удобнее будет, — возразил Щелоков и, взяв лопату, пошел на пустырь копать ямку.
Леон посоветовал Лавреневу:
— Ты все-таки наблюдай за ним. Казаки его могут порубать на капусту, если заметят, — и зашагал мимо хат, хмуро глядя вдаль. Скоро глаза его отыскали знакомый высокий тополь, зеленевшую боковину дома. Леон всмотрелся, — не видно ли дыма. «Если батя приедет, и ключа не найдет», — подумал он и пощупал ключ в кармане.
Через пустырь, навстречу Леону, шла женщина. На снегу, в этой широкой безлюдной степи, она казалась такой маленькой, что ее можно было принять за подростка. Шла она быстро и голову держала прямо, а под ногами у нее вихрился снег.
Это была Ольга.
— Лева! — крикнула она и взмахнула рукой.
Леон почувствовал, как в груди его сильней застучало сердце и как будто огонь опалил его щеки. Он шагнул навстречу Ольге, улыбаясь и расставив руки, словно обнять ее хотел, а в следующую секунду засыпал ее вопросами:
— Прибыла? Наконец-то! Динамит привезла? Как там дела? Что Чургин, Лука Матвеич?
Ольга приблизилась к нему, почерневшему от усталости, но попрежнему подтянутому и гибкому, и хотела сказать: «Лева, Лева! Какой же ты стал…», — но. сдержалась и все смотрела на него и не верила, что он стоит перед ней, Леон, настоящий Леон.
— Как дела у шахтеров, говори скорей! — торопил ее Леон.
— Бастуют все шахты, — ответила наконец Ольга и не знала, что говорить дальше.
Слишком неожиданна была встреча с Леоном в этой белой, холодной степи, вблизи баррикад, по которым, быть может, через несколько минут казаки начнут палить из пушек. Ольга оглянулась, посмотрела в сторону города и вздохнула.
— Молчат? — спросила она и, достав письмо, отдала его Леону.
Леон взял письмо, торопливо прочитал его. Лука Матвеич сообщал о начавшейся всеобщей забастовке шахтеров и намеками давал понять, что восстание — дело ближайших дней. «Продержитесь немного, — писал он, — шахтеры помогут».
— Хорошо, очень хорошо, — удовлетворенно проговорил Леон. — А мы продержимся. — И, помолчав немного, спросил — Оксана, я слышал, тоже там? Как она?
— Не пойму я ее, — ответила Ольга, — С Яковом порвала, а хочет везти его в Харьков в больницу. Его какой-то черносотенец ножом пырнул.
— Черносотенец? Якова? Чудеса! — усмехнулся Леон, но тут же нахмурился и сказал: — Да… Жаль. А я думал, что у нас все покончено с Загорулькиными.
Ольге никогда так не хотелось спросить Леона: «А у тебя как с Аленой?», но она подавила в себе это желание и, взяв его под руку, негромко сказала:
— Пойдем, там динамит лежит, в крайней хате. И мне надо торопиться.
— Никуда ты больше не поедешь, — сказал Леон и слегка привлек ее к себе.
Ольга прижалась к нему, робко, как-то неловко, и у нее все закружилось перед глазами. Наконец-то они опять вместе!
На одной из улиц дружинники укрепляли баррикаду. Дед Струков и Иван Гордеич, желая использовать во дворе все, что можно было, наконец выкатили из погреба бочку с помидорами. Но их увидела Дементьевна, выбежала вслед за ними со двора и подняла крик.
Однако Иван Гордеич и дед Струков молча продолжали свое дело, вполголоса торопя друг друга:
— Скорее, а то отымет, — гудел Иван Гордеич, катя бочку.
— Да я и так поспешаю, язви ее. Ты шибчей работай ногами.
Дементьевна настигла их, схватила Ивана Гордеича за руку.
— Ну, с чем я теперь буду варить борщи рабочим солдатам? Да поставьте вы ее, я хоть яблочки выберу из нее, — жалостливо и голосисто заговорила она.
— И такое выдумает! В них вся сила от пули, — возразил Иван Гордеич и ударил бочку ногой. От сотрясения крышка вывалилась, и помидоры посыпались на белый пушистый снег.
Дементьевна всплеснула руками, забежала вперед.
— Пропали, — готовая заплакать, воскликнула она и стала собирать помидоры в фартук. Потом вдруг резко, повелительно сказала: — Поставьте мне сейчас же кадушку на место! Не то я такой морс сделаю об ваши головы, истинный господь!
Пробегавшие мимо ребята-дружинники шутили:
— Так их, Дементьевна, так!
— Ты смелей, смелей иди на них, мамаша! Это войско старинное, прямого натиска не выдержит.
— И я ж говорю: такое добро и по дороге раскидывать! — ободрилась Дементьевна и хотела отстранить от бочки деда Струкова, но он обозлился:
— Вот что я тебе скажу, кума: уйди ты с революционной дороги, язви те с твоими помидорами! Не доводи до греха, велю тебе, — повысил он голос и, взяв Дементьевну за руку, отвел ее в сторону. Потом вернулся и тихо сказал Ивану Гордеичу: — Давай шибчей, а то как вернется, опозорит нас перед всем рабочим войском и на самом деле побьет…
